Старый дом (сборник)
Шрифт:
Олексан никогда до этого не видел Глашу в таком состоянии: глаза ее горели злобными огоньками, по лицу пошли пятна.
— Ну что ты, Глаша, брось волноваться… Тебе сейчас нельзя волноваться. А потом, мне кажется, ты не права. Подумай сама: будь у тебя даже мешок денег, но если государство не откроет школы, институты, где ты тогда будешь учиться?
Глаша презрительно посмотрела на Олексана и резко отвернулась от него:
— Еще и ты будешь меня учить! Были бы деньги, остальное само придет!
Деньги сами по себе ничего не могут сделать. Главное, Глаша, человек!
Глаша не ответила. Разговор
Олексан выкурил третью папиросу, во рту жгло от крепкого табака. Тщательно затоптав окурок, он занес ногу, чтобы подняться на крыльцо, и остановился, услышав глухую возню в хлеву. Жалобно проблеяла овца, затем все затихло. "Мать, наверное, загнала овец к корове, а там такая духота, корова может насмерть забодать их. Пойти, отделить…"
Овцы испуганно шарахнулись от раскрытой двери, сгрудились в дальнем углу хлева. Олексан шагнул в темноту, чиркнул спичкой. Глухо топоча, овцы кинулись к выходу и выбежали во двор. "Что за черт, тут их целое стадо! — изумился Олексан. — Должно быть, чужие бараны затесались. Осенью, когда молодых барашков начинает неудержимо тянуть к ярочкам, они нахально лезут в чужой двор, и хозяева в эту пору не беспокоятся и не разыскивают их: небось отгуляют свое и вернутся восвояси…"
Олексан распахнул дверь коровника. Из темноты на него двинулась большая, неясная туша. Вполголоса ругнувшись, Олексан успел отскочить в сторону. Мимо него, с чавканьем, выволакивая ноги из густой грязи, грузно прошла чья-то незнакомая корова. Олексан снова чиркнул спичкой, — при неярком, дрожащем свете успел приметить белую залысину на лбу животного и косой надрез-метку на правом ухе. Метка эта показалась ему странно знакомой. "Постой, постой, да ведь это… где я ее видел? — забормотал он, торопливо нащупывая новую спичку. — Это же телка Глашиного отца, ихняя метка!" Спичка дрожала в его руках, когда он приблизился к телке. Сомнений не оставалось: это была телка тестя. В Акагурте, он это знал наверняка, ни у кого не было такой метки, а эту он запомнил. В прошлом году, когда тесть подарил им на день рождения Глаши месячного ягненка, у того на кончике розового ушка тоже красовалась самсоновская метка — косой надрез ножницами…
Его обожгла догадка: "Глашин отец скрыл свою скотину от переписи! Скрыл у своего зятя, уверенный что к нему никто не заглянет!" Олексан в ярости ткнул носком сапога в тугой, неподатливый бок равнодушно жующего животного, бросился к крыльцу, рванул что есть силы за дверную ручку.
— Мать, вставай!
Зоя спросонья испуганно вскочила с постели:
— Олексан, ты? Что случилось?
— Я, я! Встань, говорю, живо!..
Прислонясь спиной к дверному косяку, Олексан рванул ворот душившей его
— Осто, Олексан, ты с ума сошел! Или стряслась беда какая?
— Чья скотина… в хлеву? — Олексан тяжело двинулся к матери, точно слепой, придерживаясь рукой за дощатую заборку. Зоя ошалело опустилась на постель, от страха у нее зашелся язык. Олексан угрожающе повторил: — Чья скотина в хлеву?
— Олексан, сынок… господи боже, сглупила я, прости меня! Сват Гирой упросил, невиноватая я… Не чужой ведь он нам.
Проснулась Глаша, выпростав из-под одеяла голые плечи, приподнялась на кровати.
— Ой, напугалась я! Олексан, ты еще не спишь?
— Уснешь с вами!.. — Он с грохотом отшвырнул подвернувшийся под ноги стул и кинулся во двор. Выдернув дубовый запор на воротах, настежь распахнул их. В этот момент из-за тучки выглянула луна, и в ее холодном, равнодушном свете во дворе Кабышевых предстала странная картина: по двору мечется мужчина с дубовым колом в руках, дрожащие овцы шарахаются от него, а на цепи рвется, задыхается от собственного лая большая серая овчарка; на крыльце плачут и голосят женщины.
До самого утра по пустынным, тихим луцам Акагурта бродило небольшое стадо, в лунном свете печально и недоуменно поблескивали влажные овечьи глаза. И не понять было бедным животным, что, хотя люди умны и сильны, но очень часто они совершают большие глупости, не умеют пользоваться своей силой и умом…
К Петру Беляеву, где квартировали трактористы, Олексан пришел задолго до восхода солнца. Лицо у него было осунувшееся, серо-землистого цвета, в глазах сквозила смертельная усталость, одежда помята, к сапогам пристала неизвестно откуда взявшаяся в такую сушь бурая грязь. Было похоже, что он всю ночь прошатался неизвестно где, колесил по полям, словно убегая от неведомых преследователей. Стараясь не шуметь, он осторожно прикрыл за собой калитку, дошел до крыльца и медленно опустился на приступок. Уткнувшись головой в колени, просидел некоторое время, не шевельнувшись. Позади него тоненько скрипнула дверь, мягко шаркая валеными галошами, на крыльцо выбрался старик Беляев.
— Эге, Олексан, ты сегодня что-то рано? — сипло протянул старик. — Куда в такую рань? Самое время спать..? А мне вот никак не уснуть, сон бежит от старости. Ушаков с Андреем на сарае постелили, присуседься к ним.
Олексан покачал головой:
— Не до сна теперь, дед…
— Что так? — не унимался старик, с кряхтеньем устраиваясь на приступок возле Олексана. — Хм, тамаша какая… А меня в твои годы, помню, с семью колоколами не могли добудиться. К старости, слышь, самая главная сонная нерва иссыхает, отсюда и бессонница.
В аккурат к полночи начинает тянуть к горячему чайку, сам ставлю самовар, завариваю на мяте. Эко диво: в ночь-полуночь чаевничать, а!
Олексан, не отвечая на бормотание старика, по-прежнему сидел, не шевелясь. Не поворачивая головы, будто продолжая вслух мучившую его мысль, он ровным голосом проговорил:
— Как по-твоему, дед, для чего человек живет на земле?
Старик долго не откликался. Посматривая бледно-голубыми, выцветшими глазами на чуть заалевший восход, он, не глядя, привычными пальцами набивал самодельную трубку.