Старый Город
Шрифт:
Тем мрачным холодным вечером на исходе октября накрапывал мелкий дождь. Крягу сидел за столом в своем кабинете и отрешенно смотрел в окно, запустив пальцы в свою поредевшую шевелюру.
Наконец он не выдержал! Решительно отодвинув в сторону кровать, он разобрал доски пола и извлек на свет божий свое сокровище.
Крягу победил все свои страхи. Сходил в сарай и принес молоток и гвозди. Затем приволок громадный кованный железный сундук, придвинул его ближе к стене, взобрался сверху и принялся вешать картину на стену.
Когда
Крягу почувствовал прилив сил. Его глаза засверкали за стеклами очков. Он долго еще поглаживал свою длинную бороду, глядя на себя самого. «Один лишь Бог… Один лишь Бог и я достойны наблюдать за тем, как я работаю. Как создаются монументальные труды…» – прошептал он.
От смелости только что высказанной самому себе мысли он чуть было не бросился в спальню к образам, но возобладавшая над ним в этот момент гордыня остановила его на месте.
Крягу взял в руки перо, уселся за рабочий стол, и, к величайшему своему изумлению, стал писать!
Никогда еще в жизни ему не писалось так легко! Строчки ложились сами в ряд, поток сознания не прерывался ни на мгновение, на несколько часов Крягу как будто окунулся в иной мир. Ему открылась кладезь мироздания и все тайны человеческой души, которые только он мог перенести на бумагу.
Мелкий дождь тем временем превратился в сильный ливень. Мощные струи заливали стекла окон, казалось, поглотив в себе жилище Крягу, его душу и всё сущее.
Свеча догорела, но он сходил за новой и продолжал писать.
Он не отдавал себе отчета, сколько времени пробыл в этом состоянии высшего духовного просветления. В какой-то момент он осознал, что уже не пишет, а смотрит в темноту за окном и слушает барабанящий по карнизам успокаивающийся дождь.
Перед писателем лежала великолепная рукопись, на стене висел величественный портрет. Крягу довольно поглаживал бороду. Наконец все слилось воедино.
Он взял подсвечник в руку и, встав из-за стола, подошел к портрету, желая еще раз как следует полюбоваться им.
Его рука затряслась, и он чуть не выронил свечу, когда ее пламя осветило портрет. На бороде выступали пятна крови, свежие, густые, темно-бордовые! Казалось, они даже пузырились, и в следующее мгновение потекли по полотну вниз!
Крягу вскрикнул и таки выронил свечу на пол! Трясущимися руками он вновь зажег ее и в страхе поднес к портрету. Зловещие пятна крови расплывались по холсту и вот-вот должны были потечь на стену.
Кинувшись в спальню, Крягу встал на колени перед образами и зашептал скороговоркой все молитвы, которые только знал. «Господь всемогущий, помилуй меня грешного за то, что только на миг поставил себя на одну ступень с тобою. Не гневайся всевышний…»
Это было безумие! Крягу вернулся в кабинет с ведром воды и тряпкой и принялся
Тяжело дыша, он присел на стул. Никак помутнение рассудка от нахлынувшего вдохновения и эйфории. Так и есть. Ведь то, что он написал, было не чем иным как мыслью свыше, божественным промыслом, не иначе.
Желая закрепить эту догадку, Крягу заглянул в рукопись. Его чуть не хватил удар! Оцепеневший, он смотрел на строки, и ошалелые глаза метались в панике по страницам! Последние пять листов были исписаны каракулями, изображениями рогатых демонов и повторяющейся фразой «Я – убийца»!
Крягу схватил листы и стал сжигать их прямо в кабинете. Беснующееся пламя освещало портрет на стене, который вновь был весь покрыт черными пятнами крови…
Несколько часов прошло в полном забытьи. Очнулся он перед рассветом в своей кровати, но в одежде. Сразу бросился в кабинет, где повсюду валялся пепел от сожжённой бумаги. Портрет как ни в чем не бывало висел на своем месте.
Все еще будучи не на шутку испуганным, Крягу хотел спрятать его обратно под пол, но по какой-то ему самому непонятной до конца причине не решился.
Портрет выглядел очень внушительно на фоне прочего бедного интерьера, и Крягу вдруг почувствовал невиданное ему ранее благоговение перед ним и страх одновременно.
Он не мог найти объяснения произошедшему ночью, за исключением того, что с ним произошел некий нервный припадок на фоне всего, что он испытал в последнее время. Недоедание, плохой сон, постоянная борьба с угрызениями совести, творческий кризис. Все это вместе вылилось в упадок сил, думал он.
Сегодня было воскресенье, и надлежало сходить в церковь. Крягу начал было передвигать сундук, но мысли путались, его тошнило. Он так и оставил сундук посреди кабинета и, обмотав шею длинным шерстяным шарфом, поспешил скорее на утренний молебен.
Причащался он обычно в соборе Вознесения Господня, который располагался в конце его улицы. По грязной размытой от ливня дороги, шлепая калошами, Крягу ступал замаливать грехи.
Тесный контакт с окружающей средой действовал на него угнетающе. Взгляды прохожих пугали – в них ему чудились укор и обвинения. «Мы все про тебя знаем, каким бы опрятным и чистым ты ни старался казаться», – словно шептали они. Крягу опускал глаза и шел дальше, таща за собой вину за свои деяния и груз прошедших дней.
Выйдя с церковной службы, он не почувствовал облегчения, как обычно. Неизбежность чего-то страшного и непоправимого все сильнее разрывала его изнутри.
Он решил немного пройтись, чтобы успокоиться.
Однако окружавший его Кишинев сегодня выглядел иначе. Всегда такой благосклонный к своим жителям, этим промозглым утром город выглядел мрачным и чужим. Чем дальше Крягу шел по тихим улочкам, тем сильнее ощущал страх и неизвестность, затаившиеся в каждом дворике одноэтажных построек.