Старый колодец. Книга воспоминаний
Шрифт:
B. Ректор тбилисской Академии художеств будет говорить о художественном образовании и задачах советского искусства;
C. Секретарь Союза художников РСФСР из гор. Ростова — на- Дону расскажет об опыте работы бригад художников на заводах и в колхозах;
D. Украинский искусствовед обрисует современное состояние и перспективы развития украинского советского искусства;
E. Эстонский критик Б. Бернштейн будет говорить о художественной критике и полемизировать с польскими коллегами.
Простой анализ, доступный логически мыслящему руководителю, показал, что:
— докладчики «А», «В, «С» и «D» будут помогать польским друзьям вернуться к реализму силою положительного примера, развертывая перед
Забегая вперед, скажу, что на заседаниях Совместного Секретариата польские коллеги проявили неподдельный интерес к российскому эксперименту «С» по бригадному эстетическому освоению жизни индустриальных и колхозных коллективов.
Чувство юмора составляет важную часть польской ментальности. Шутки, однако, шутками, а вот докладчик «Е» — это серьезно: правящая Польская Рабочая Партия и ее ЦК чрезвычайно чувствительны к братской критике со стороны старшего в семье, и тут могут быть совершенно ненужные неприятности. И искушенный в подковерной борьбе Председатель быстро просчитал варианты.
Так — так, он из Эстонии. Что там у нас с этой Эстонией? А вот что: Костырко бывал в Эстонии, писал о своих впечатлениях, конечно, поддерживая самых неортодоксальных художников; известно, что может нашим в Прибалтике нравиться. Наиболее вероятно, что на этом будет завязана критика…
Стратегическая задача вырисовывалась с бредовой ясностью: Бернштейна надо обезвредить до начала совместной работы, времени одна ночь, значит — Михал, монополька и размягчение воли, стриптиз и паралич воли, доверительный, задушевный разговор…
А вот и он, бомба советской делегации! Штука, зови его!
Дорогие коллеги — члены советской делегации — все это время мирно спали в своих гостиничных постельках.
Следующий мой приезд в Польшу был в короткий, как оказалось, период торжества Солидарности. Вообще-то советских людей в прокаженную страну не пускали, но какие-то дипломатические соображения требовали нарушить принцип. Существовала традиция, не знаю уж, с каких пор, организации биеннале живописи соцстран в Щецине. В критический момент где-то в верхах решили, что неучастие в очередной выставке было бы политически неверно, но и участвовать надо осторожно: пусть выставляются на этот раз художники из Прибалтики, которая, как известно, была советской витриной, симуляцией человеческого лица. Выбраны были все та же Малле Лейс, хорошо известная и любимая в Польше, и Индулис Заринь, живописец куда более официальный, академик, народный художник и проч. (видимо, для равновесия) из Риги. С художниками — по положению — от каждой страны должен был присутствовать один критик, который считался комиссаром национальной экспозиции. По тому же положению критик, в отличие от художников, должен был приезжать дважды: на торжественное открытие и вручение наград, а затем, позднее, на симпозиум, ибо критики для того и существуют, чтобы обсуждать проблемы.
Никто из нас троих до последней минуты не верил, что нас выпустят; поверили тогда, когда выбрались из поезда на варшавском вокзале.
До того я только однажды побывал в «капиталистической» стране, где провел полторы недели в занятиях, далеких от социологических и политических наблюдений. Но вообще-то, у каждого из нас было свое понятие о том, как устроен свободный мир, — впоследствии оно потребовало существенных коррективов, образ был далеко не адекватен реальности, но он был. Куда точнее были наши понятия о том, как устроен так называемый социалистический мир. Вот почему поразительно было увидеть своими глазами
На варшавском вокзале я остановился перед включенным для всех телевизором: рабочие какого-то завода обсуждали политические проблемы на всю страну. Я неверно сказал — не остановился я, а застыл, не веря своим ушам и глазам.
Позднее я разговаривал в поездах со случайными попутчиками, я многое обсуждал с коллегами, мне удалось побеседовать с домашними капиталистами, я видел грандиозные демонстрации Солидарности, в ночь после открытия реформистского съезда партии под руководством еретика Кани мы с Малле оказались в доме заведующего искусством в ЦК этой партии — им был тот самый Кжыштоф Костырко, который за несколько лет до того был моей воображаемой жертвой. Он вернулся домой далеко заполночь и рассказывал горячие новости.
Я видел народ, который разгибался и расправлял плечи. Для меня (только ли для меня?) главное было не в политических лозунгах, проектах или страстях, которые столько же связывали, сколько раздирали страну. Главное и общее для всех было пробужденное чувство собственного достоинства, возрожденная вера в свои силы, сознание, что от нас зависит история, что мы больше не стадо. Вот, мы это сделали.
…В первый приезд в Щецин я, гуляя по городу, набрел на некую лавку, где приобрел у пожилой и нелюбезной продавщицы кокетливый квазикожаный пиджак для жены. Пиджак дома понравился, и было высказано предложение, чтобы себе я купил такой же.
В следующий приезд в перерыве между разговорами критиков о проблемах я вышел в город и каким-то образом забрел на площадь, где опознал лавку кожаных и квазикожаных изделий. Вспомнив указание жены, я зашел внутрь. На этот раз там торговал владелец, капиталист. Он был сама любезность; примеряя товар, расспрашивал, кто я и откуда… Пиджачок нужного формата отсутствовал, увы, но капиталист сказал, что через четверть часа будет, а пока не угодно ли будет пану испить со мной и моим гостем кофейку. Было накрыто, из глубины заведения появился еще один предприниматель, а вслед за ним приехал настоящий буржуй, какими их рисовал Борис Ефимов в «Известиях», — важный и пузатый. (Приехал на нашей советской «волге», однако!) От него, с карикатуры, я имел поживу: он принес большую пачку газет Солидарности, которые не продавались публично, а распределялись на предприятиях — подобно пролетарскому пиву — только среди членов профсоюза. Драгоценный подарок был мне вручен с условием, что газеты я сожгу или отдам в Варшаве кому-либо перед отъездом, а домой не повезу. Ох, пан, виноват, я экспроприировал экспроприатора, условие не было выполнено.
В качестве введения к беседе хозяин сказал мне, как бы извиняясь:
— Пусть пан нас простит, но мы будем говорить то, что думаем; мы теперь говорим то, что думаем.
Я обещал, что извиню. А думали они, в общем, неплохо. Бывали в Советском Союзе, смотрели, подмечали, у себя в стране тоже кое в чем разбирались. Их классовое сознание было ориентировано на экономические проблемы, но смотрели они широко. На прощанье, вручив мне пиджачок, скинув по дружбе пару сот злотых с начальной цены и провожая до порога, хозяин сказал:
— Пан профессор, пусть пан мне поверит, с этим социализмом ничего не выйдет!
Они говорили то, что думали!
Я знаю, что сейчас вступлю на зыбкую почву исторических обобщений, и мое отступление, возможно, добром не кончится. Тем не менее — пусть меня простят, а я скажу то, что думаю.
Опыт истории, который открывался моим глазам, понуждал к сравнениям. Сослагательное наклонение, противопоказанное истории, являлось, готовое к услугам, и предлагало спросить себя самого, возможно ли такое на нашей родине.