Стать бессмертным
Шрифт:
«Надо будет на днях слазить в комнату досуга», — в сердцах подумал он.
— Думаю, можно считать программу испытаний на сегодня выполненной, — наконец сказал Александровский и повернулся к гостю из ЦК.
— У ЦК партии другое мнение, — впервые подал голос гость, — испытание необходимо продолжить и провести пуск изделия под нагрузкой.
Кто-то из «ниигеомашевцев» громко ахнул, а потом в зале стало тихо. Александровский встал.
— Иван Иванович, — не так чётко, как отдавал команды, но всё же достаточно твёрдо сказал он, — утверждённой программой испытаний предусмотрен пуск изделия вхолостую, после чего оно должно быть поставлено на семидесятидвухчасовую проверку. В случае если проверка не выявят отклонений, можно будет пускать изделие под нагрузкой, то есть, в породу. Пуск изделия
— У ЦК другое мнение, — невозмутимо повторил гость, — ЦК не может ждать. Необходимо произвести пуск под нагрузкой немедленно.
Александровский вытянулся во весь свой немаленький рост, что почему-то совсем не придало ему ни солидности или внушительности, а, наоборот, сделало его похожим на школьника перед завучем.
— Но это противоречит руководящим документам и отраслевым нормам, — уже не так уверенно, как раньше выговорил он, — кроме того, это просто опасно…
— Под мою ответственность, — отрезал гость, — командуйте, — и неожиданно резко добавил: — и не рассказывайте мне, фронтовику, про опасность!
Тишина в зале была гробовая. Евгений Иванович отчётливо слышал, как Илья, видимо, не очень заботясь о том, чтобы сохранить свои слова в тайне, сказал Александровскому:
— Володя, этого нельзя делать, мы сейчас всё запорем!
— Приготовиться к пуску изделия в породу, — вместо ответа скомандовал тот.
Произошедшее после Евгений Иванович вспоминать не любил; он всегда насильственно уводил свои мысли в сторону, когда из глубины его долгой, набитой всяким хламом, памяти пробивались фантомы того страшного дня. Его персональной вины в случившемся, разумеется, не было, но он ощущал невероятную тяжесть, даже физическую боль, вспоминая те три с небольшим часа, в течение которых ситуация из нормальной превратилась сначала в тяжёлую, затем в опасную, а потом и в катастрофическую. Ему было больно тревожить этот кусочек памяти не только потому, что четвёртого марта тысяча девятьсот семьдесят седьмого года рухнул его новый, только что сложившийся мир, но ещё из-за того, что он мог, хотя и чисто теоретически, предотвратить катастрофу, но ничего не сделал. Да, он был не в той должности, и его наверняка бы не послушали, а просто выгнали бы взашей, но он даже не попытался. Он просто сидел и смотрел, как всё вокруг с неотвратимостью пущенного под откос поезда движется в никуда…
Как выяснила созданная сразу после инцидента правительственная комиссия, причиной аварии послужил пожар в грунтоплавильном модуле, который не удалось погасить штатной системой пожаротушения. Огонь быстро распространился по внутреннему объёму агрегата и в считанные секунды достиг реакторного отсека. В результате произошёл так называемый «камуфлетный» подземный ядерный взрыв, то есть взрыв, при котором не происходит раскрытие грунтового купола и отсутствует прямой выход продуктов взрыва в атмосферу. Мощность взрыва была относительно небольшой, приблизительно две с половиной килотонны, но последствия оказались значительные. Основной удар на себя приняли служебные тоннели подземной части НИИгеомаша, некоторые из которых обрушились сами, а значительную часть оставшихся пришлось подрывать, чтобы предотвратить распространение радиации.
Наверху больше всего пострадал город Истра — несколько жилых домов на северной окраине были повреждены настолько, что их потом пришлось снести, у многих других по стенам пошли трещины и повылетали стёкла. Тряхнуло и белокаменную и область, но, слава богу, везде обошлось без жертв.
Каким-то чудом аварию удалось скрыть от населения, и слово «радиация» как и она сама, к великому счастью, так и осталось под землёй. На другой день, пятого марта, в газетах появилось сообщение, что подземные толчки, которые заставили поволноваться готовившихся к выходным москвичей, были отголосками произошедшего накануне страшного Карпатского землетрясения. И ни слова больше.
23. Алексей Цейслер. День обезьяны
Подойти близко к пещерам, а уж, тем более, попасть внутрь теперь нет никакой возможности. Через несколько дней после того, как обвалился свод (случилось это во время нашего с Мясоедовым
Город конечно же был потрясён. Город был разбужен. Неделю, а то и две, только и разговоров было, что про обвал, хотя, ничего страшного, собственно, не случилось. Никто не был заживо погребён под обломками, не погиб и не пропал без вести. Сначала, конечно, пошумели — два дня искали какую-то девицу, которая без предупреждения укатила к подруге в Москву, да ещё одна женщина хватилась своего алкаша, но тот через день также счастливо объявился. Но прежде, то есть сразу после обвала, по городу поползли нехорошие слухи, что свод рухнул не сам по себе, а ему кто-то помог, то есть, проще говоря, взорвал. Мне об этом по большому секрету доложила Стелла Иосифовна, которая, в свою очередь, услышала это от своей приятельницы, имеющей сына пожарника. Я, разумеется, в свойственной мне манере слухам не поверил, но насторожился. Обсудить новость было не с кем — Мясоедов был в отъезде — поэтому я в тот же день на свой страх и риск догулял до входа в пещеры и наблюдал там зевак и серую «Шевроле-Ниву» с рыжей полосой и знаком, отдалённо напоминающим эмблему НАТО, на боку, а также несколько плотных мужчин с сумрачными лицами и надписями «ФСБ» на широких спинах.
Честно скажу — я испугался. Наличие эмчээсов и фээсбэшников в районе пещер могло означать, первое: пещеры взорвали, и второе: мы с Мясоедовым железно попадаем под подозрение.
Когда Мясоедов вернулся, и я ему всё выложил, но тот явил собой образец стойкости и спокойствия.
— Нам с вами ровным счётом ничего не грозит, Алексей, — сказал он, — мы же ничего не делали. Хотя, конечно, мы с вами под подозрением.
Так что мы с ним со дня на день ожидали повестки в милицию, но она всё не приходила. Через пару дней у меня начали сдавать нервы, и я уже хотел пойти сдаться, но Мясоедов напоил до беспамятства коньяком и, таким образом, вернул в нормальное состояние. Когда прошло две недели с нашей большой прогулки, мы решили, что про нас предпочли забыть, или же просто никто не удосужился связать факт подрыва и нашей поимки. Как бы там ни было, несмотря на опасность, жизнь наша стала чуточку интересней; ощущение того, что мы — заговорщики, усилилось.
С этого времени я начал немного по-другому смотреть на окружающих: нет, они не стали мне ближе, и по-прежнему казались чужими, но вот в чём штука, теперь, когда у меня напополам с Мясоедовым была против них тайна, всё стало гораздо проще. Я перестал бояться.
Всё это время мы оба не подходили к НИИгеомашу даже близко. Боялись, что кто-нибудь нас там узнает. Но попасть туда хотелось невероятно — словно преступника, которого неведомая сила тянет на место преступления, нас с Мясоедовым влекло за бетонный «в ромбик» забор.
Ни к каким специалистам извне мы решили не обращаться — думали, продолжим, когда всё уляжется, а когда же, наконец, всё улеглось, отважились на вылазку. Самой тяжёлой трудовой ночью (с понедельника на вторник) мы с Мясоедовым по очереди перелезли забор в месте, где полностью отсутствовала колючая проволока, перебежками добрались до колодца, через который в прошлый раз вылезли, но вместо широкого отверстия, куда без труда пролезли бы двое Мясоедовых, обнаружили намертво приваренный железный лист. Судя по свежей окалине, мы опоздали на день, максимум на два. Когда до меня окончательно дошло, что путь туда нам действительно перекрыт, я раскис. Разом вернулись и прежняя тоска и ночные страхи.
— Кто-то очень не хочет, чтобы мы докопались до истины, — сказал Мясоедов, когда мы с ним за коньяком обсуждали случившееся, — но это не означает, что мы должны просто так отступить. Надо грамотно провести разведку, разузнать всё, должен же быть туда другой вход…
Тогда я с ним согласился, хотя уверенности в том, что мы сможем туда ещё раз попасть, не было. Мясоедов же, наоборот, был полон решимости докопаться до истины. Вообще, насколько я успел его узнать, он из тех, кто, как та лягушка в клюве у цапли, никогда не сдаётся, и воспринимает удары судьбы не иначе как повод для драки. После общения с ним у меня стало возвращаться, утраченное было в девяностые уважение к военным.