Статьи и речи
Шрифт:
В деревьях - речь, в ручье журчащем - книги,
В камнях - наука, и во всем - добро *.
(Возгласы одобрения.)
Джентльмены, я стараюсь никогда об этом не забывать, и потому мне нетрудно определить, откуда проистекает ваша доброта и гостеприимство. Я знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть, а страной деспотизма и зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны; но я не сомневаюсь также, что, будь я не тем, что я есть, а величайшим из гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для угнетения и развращения человечества, вы бы с презрением меня отвергли. Надеюсь, вы так и сделаете, если я, поступая указанным образом, дам вам такую возможность. И поверьте, что, если вы в свою очередь дадите мне подобную возможность, я верну вам этот комплимент сторицею.
Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у меня нет от вас секретов, и поскольку я сам себе дал слово, что, пока я в Америке, я не упущу ни единого случая упомянуть о предмете, в котором одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, - да, одинаково, тут между нами не может
На прошлом обеде замечательный оратор, чьи слова проникли в сердца всех, кто его слышал, совершенно правильно заметил, что если бы такой закон существовал, Скотт, возможно, не согнулся бы под тяжестью непосильного умственного напряжения, а прожил бы дольше и прибавил новые создания своей фантазии к сонму тех, что сопровождают вас на летних прогулках, а зимними вечерами толпятся у вашего камелька.
Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним взором живо возникла трогательная сцена из жизни сего великого человека - он лежит, окруженный своею семьей, и в последний раз слушает, как журчит по камням милая его сердцу река. Я представил себе - вот он, слабый, бледный, умирающий, разбитый телесно и духовно в своей почетной битве, а вокруг него витают духи, вызванные к жизни его воображением, - Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине, Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон * - все такие знакомые, а с ними - целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных племен Шотландии, они уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе, что вот они облетели весь мир, а теперь повесили голову от стыда и горя ведь из всех стран, где они побывали, неся с собой радость, усладу и просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, которая подняла бы его с этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят на его родном языке, где его книги - на его родном языке - читают в каждом доме, в каждой хижине, - даже оттуда не принесли они ему в благодарность ни единого доллара, чтобы хоть купить венок ему на могилу. Ах, если бы все, кто едет отсюда поглядеть на могилу в Драйбургском аббатстве, - а таких много! помнили об этом и не забывали по возвращении домой!
Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз. Вы дали мне новый повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что это день моего рождения; и всей моей семье вы дали новый повод вспоминать его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу до глубоких седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно думать, что отныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что всякий раз, как он настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим столом, в благодарность за счастье, которое вы мне дали сегодня. (Громкие аплодисменты.)
РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ
(Нью-Йорк)
18 феврали 1842 года *
Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом, потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств, оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха, что думал - еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)
Джентльмены, все авторитеты сходятся в том, что когда в сказке волшебный камень, или шар, или клубок останавливается по собственному почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился не по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя, как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые, я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, - малую толику я уже получил авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и с легкой душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то, джентльмены, я говорю сегодня, - говорю с полным сердцем, честными намерениями и благодарными чувствами, - что никакими словами не передать, сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный прием, что нигде под небом Европы, ни
Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам особы, - и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал, по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев, созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все растущая преданность этой цели и готовность до последнего вздоха, по мере моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь цветами. (Крики одобрения.)
А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе, я позволю себе долгожданное удовольствие - поговорить о ком-то другом. В этом городе проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг я точно помню, это была "Лавка древностей" - написал мне в Англию такое великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все, казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех), до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием увидеть его воочию. И вот он (кладя руку на плечо Ирвинга), вот он сидит здесь! (Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам, что его присутствие здесь в качестве председателя - это для меня сегодня самая большая радость. (Громкие возгласы.)
Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к себе наверх спать, - это может подтвердить (оглядываясь на жену) надежный свидетель (смех), - да, да, джентльмены, не менее двух раз в неделю, отправляясь спать, я уношу с собой под мышкой Вашингтона Ирвинга (оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его родного брата - Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Не он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал к вашему городу на пароходе из Нью-Хейвена и высматривал "Спину кабана", "Сковородку", "Ворота в ад" и прочие страшные места, наводившие ужас на голландских мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я не так давно посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не его ли имя мне с гордостью показали первым среди многих, написанных на стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон! * Где только они не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на живописных деревенских проселках, среди прекрасных полей Англии и среди ее благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают с представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)
Заглянем в наши графства - разве не существует там и поныне Брейсбридж-Холл? Заглянем в столицу - разве нет у Литл-Бритен своего летописца? Разве не стоит в Истчипе таверна "Кабанья Голова"? Да что там, джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной задней комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой "Кабаньей Головы", некоего человека, наделенного бесконечной мудростью, с красным носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек - не кто-то похожий на него, а именно он, - я понял это по вечно юным краскам его носа и неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на короткой ноге с неким радикалом, который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал старыми газетами. Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, - к великому неудовольствию Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не изменился и особо просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!