Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Быков Дмитрий Львович

Воланд не заглянул в залы, где шли страшные голосования, где единодушно требовали расстрелов и дружно отрекались от вчерашних друзей: возможно, он и в этом не увидел бы ничего нового, всякое бывало в человеческой истории, — но двадцатый век во многом шагнул дальше предыдущих. Перед Сатаной разворачивается вакханалия самоистребления — а он обращает внимание только на квартирный вопрос! Все это не может не насторожить: скажем, в романе Леонида Леонова «Пирамида», начатом в том же 1938 году, а опубликованном лишь 56 лет спустя, за полгода до смерти автора, в Москву тоже попадает представитель иных сфер, «ангелоид» Дымков, но видит он совершенно другие вещи! На жизнь ему — как и Воланду, и Хоттабычу, — приходится зарабатывать в цирке, где он показывает фокусы (у Воланда не цирк, а варьете, и работа ему нужна не для заработка, а для контрольного эксперимента и легального прикрытия, но сцены хоттабычева дебюта, дымковского выступления и аншлага в варьете даже стилистически очень близки). Но остальное время

Дымков проводит в семье безработного священника, на московской окраине; или в квартире доморощенного пролетарского философа, который додумывается до мысли о роковом несовершенстве человеческой природы и тщетности всех революций; встречается он с нищими, странниками, со старой и почти уже не существующей Россией; разговаривает и со Сталиным, и разговор этот — едва ли не самый напряженный диалог в российской литературе ХХ века… Да и роман леоновский втрое больше, неподъемней «Мастера» — читать его трудно, культовой книгой он никогда не сделался бы. Это и наводит меня на мысль о том, что «Мастер», в сущности, довольно поверхностное чтение. И — более того — чтение очень утешительное именно для обывателя (Эдуард Лимонов выразился еще грубее: этот роман обывателю льстит, снижая христианское предание до «Золотого теленка», растворяя его в бытовой сатире).

Леоновский ангел, посетив Москву тридцатых, пришел к выводу о неисправимой ущербности человека как такового. Булгаковский дьявол, пронаблюдав ту же Москву, не нашел в ней ничего особенного: «Люди как люди»… Может статься, в этом разница не только между ангелом и дьяволом — но и между двумя типами отношения к реальности. Тип первый: мир трагичен, все не так, человек страшно далек от Божественного замысла, а уступать дьяволу нельзя даже в мелочах (почему леоновский священник Матвей и вынужден уйти из дома в странствие: жить оседло и не продавать душу больше нельзя). Тип второй: все нормально, зло выглядит комнатным и почти домашним (кот — так и вовсе душка), а с дьяволом иногда очень даже можно посотрудничать, если он дает возможность погромить квартиру Латунского и воссоединиться с прекрасной возлюбленной.

Я хотел бы подробнее остановиться на лимоновской концепции «Мастера» — она мне весьма близка. Лимонов — один из немногих больших российских писателей, кто сумел взглянуть на булгаковский роман беспристрастно. Он обнаружил массу сходств с «Золотым теленком»: и то сказать, свита Бендера и свита Воланда чертовски, простите за каламбур, похожи. Балаганов и Азазелло — вообще близнецы-братья, только второй, конечно, подемоничнее…

Сатана, который в Москве не нашел ничего лучшего, как отрезать одну РАППовскую голову, устроить один сеанс в варьете и спасти одного писателя, — это не дьявол, а именно Бендер. Правда, символично уже то, что именно Москву тридцатых годов Воланд выбирает для своего ежегодного бала, — но это свидетельствует о том, что ему в этой Москве комфортно, что она ему под стать; и бал-то, между прочим, — одна из красивейших сцен в мировой литературе! Совсем другая вакханалия разворачивалась в Москве в этом году — но как красиво злодейство у Булгакова! Чисто сталинский ампир. Воланд не просто вызывает симпатию — он, по Булгакову, вообще единственная сила, способная справиться с этим миром. Он — да еще Пилат (у Бортко его играет Лавров, похожий на Ленина, да и игравший Ленина, — вследствие чего возникают всякие интересные домыслы насчет соотношения Ленина с Пилатом, Воланда со Сталиным… но авторы фильма вряд ли имели это в виду). Пилат ведь тоже — зло, и недаром слуга его — Марк Крысобой; но для Иешуа все они — «добрые люди», «люди как люди», «иногда и милосердие стучится в их сердца»… Национальный вопрос их только испортил.

Так вот: согласно лимоновской концепции, Булгаков льстит обывателю — и потому так им любим. Лесть эта двоякого рода: с одной стороны, союз со злом возможен и оправдан — и никто, кроме Сатаны, с земной публикой не разберется, потому что «В Свете» до земли давно никому дела нет. Воланд это высказывает откровенно и прямо.

Подобную софистику очень любит и Завулон в «Дозорах». С другой же стороны, Булгаков льстит читателю еще и потому, что облекает серьезный философский роман в маску плутовского, почти бульварного чтива. На это он сам намекает, и тоже прозрачно: не зря Азазелло, Фагот и Бегемот появляются в сталинской столице в обывательских, гротескных масках — а на деле-то это демоны пустыни, лучшие в мире шуты, отважные воины; на самом деле они прекрасные и страшные, как в сцене отлета, — это в Москве им приходится быть смешными. Но то, что Булгаков подобрал для них именно эти гротескные маски, — тоже важная проговорка. Московское зло смешно, привычно, по-обывательски уютно — похоже, об истинных его масштабах Мастер и его создатель предпочитают не догадываться. Люди как люди, Азазелло как Азазелло, Воланд как Воланд.

Появление этого сериала именно в наше время — глубоко символично. Я даже думаю, что Булгаков долго не позволял экранизировать свой роман (у него там, я думаю, есть ресурсы для вмешательства в местные дела) — а вот у Бортко все получилось, причем не в 1997 году, когда картина была начата, а восемь лет спустя, когда нашлись средства.

Сегодня «Мастер» особенно актуален — на дворе хоть и не 1938 год, но типологические сходства налицо. Жить стало много лучше, чем в девяностых (и в тридцатых было лучше, чем в двадцатых). Репрессии идут, но скрытно; люди исчезают еще не толпами, но отречения, пусть вполголоса и по собственной инициативе, уже слышны. Реставрация с человеческим лицом. И так легко поверить, что с нами иначе нельзя! И довериться Воланду, и положиться на его волю, и согласиться, что от Света одни неприятности, и глаза он режет, и толку от принципиальности ноль… От того, что одна ложь — либеральная — сменилась другой, умеренно-тоталитарной, наступает чувство какой-то уютной усталости. Хочется поверить, что Добро и Зло на самом деле давно договорились, как написал о том Лукьяненко — наш сегодняшний Булгаков, соотносящийся с прообразом примерно так же, как соотносятся по масштабу наши эпохи. Хочется поверить даже, что никаких девяностых годов не было, и вывих вправлен, и советско-российская преемственность восстановлена… Не исключено, что новые «Батумы» уже пишутся — а может, даже и написаны, просто их опять запретили.

В это время «Мастер» остро необходим. Не просто для того, чтобы перечитать эту книгу, а и для того, чтобы увидеть себя со стороны. В «Мастере», может быть, и нет того последнего прозрения, к которому пришел Булгаков уже после окончания романа (известно, что книга его не удовлетворяла и править ее он продолжал до смертного часа). Но зато в романе — и особенно в нагляднейшем, кинематографическом его воплощении, — наглядно явлен один из самых страшных соблазнов.

Тем более страшных, что ему поддался и автор. В фильме Бортко это особенно заметно — он-то не поддался, и потому Воланд у него далеко не так обаятелен, как у автора. Олег Басилашвили — именно то, что нужно.

Между тем поправить в романе надо было, по-моему, всего одно место.

Помните финал, перед самым эпилогом? Это, не шутя, лучшие страницы в русской литературе прошлого столетия, с такой поэтической силой они написаны. Так вот: когда Мастер и Маргарита идут к своему новому дому, стоящему среди старого сада, — этот дом должен начать медленно таять в воздухе, как мираж. А потом превращаться в черепки и головешки. А снизу и сверху, справа и слева должен раздаться сатанинский хохот Воланда и его свиты: накололи, накололи! А вы что, дураки, правда поверили, что Сатана может вам предоставить покой, жилище и условия для творчества?! Что Сатана может творить благо?! Что художнику можно дружить с дьяволом, Фаусту по пути с Мефистофелем, Мастеру — с Воландом?! Эх, люди, люди. Сильно же вас испортил квартирный вопрос.

22 декабря 2005 года,

№ 240(24285)

Дмитрий Быков

Как мы его переживаем

Наблюдения корреспондента «ВМ», сделанные в наши дни

В фельетоне Ильфа и Петрова о холодах 1935 года господствует кисловато-умильный тон — тон печати, которой еще дозволяется говорить об отдельных недостатках, но главные темы лучше уже не трогать. В начале можно поругать производителей термометров и замазки, но в конце обязательно подпустить сладкую фиоритуру о бальных перчатках милиционеров и своевременно взлетающих самолетах. Нам тоже надо помаленечку осваивать этот стиль, так что будемте упражняться.

Ильфа и Петрова в 1935 году поражала лживость москвичей, постоянно преувеличивающих холод за окнами. Меня в 2006 поражает другая их черта — легковерие. Поистине, человек очень быстро привыкает к хорошему.

Несколько теплых зим подряд легко убедили среднего москвича, что так теперь будет всегда. Между тем теплая зима — нечто вроде высокой цены на нефть: вопрос небесной конъюнктуры. Это хорошо переносится, но развращает. Человеку начинает казаться, что он держит Бога за бороду; что замерзать или стонать без электричества могут только жители каких-нибудь Ямало-Ненецких округов, но им-то всем и Бог велел, а мы внутри Садового кольца вечно будем процветать при минус трех, по области до шести. В мои школьные годы тридцатиградусный мороз — случавшийся, надо признать, ежезимне, хоть и ненадолго, — отнюдь не считался поводом пропускать школу, тогда как сегодняшний ребенок и при минус двадцати пяти предпочитает отлежаться под одеялом. Его право. Не хочу уподобляться ильфо-петровским дедушкам, которые в свое золотое время ходили купаться в шестидесятиградусный мороз, а теперь ворчат на всеобщую изнеженность. Но еще страннее искреннее удивление москвичей: как это, зима — и минус тридцать?! Чрезвычайная ситуация, караул, штормовое предупреждение.

Между тем на радио звонят из Нового Уренгоя с радостной вестью: ребята, а у нас зима на редкость теплая! Минус сорок три! Вот прошлая была — пятьдесят шесть, так мы даже праздник «Русская зима» отменили. Выживаемость провинции, готовность ее к любым испытаниям и стоическая уверенность, что это и есть норма, — представляются мне наиболее наглядным залогом того, что москвичи в конце концов будут вытеснены более жизнеспособными особями. Вероятно, мы переедем в теплые края, если только не вымрем там от птичьего гриппа.