Статьи из журнала «Что читать»
Шрифт:
Тогда молчание может стать великим жанром. В этом жанре успешней многих творит сегодня, например, Саша Соколов — и сильно подозреваю, что выход из этого состояния значительно повредит мифу. В конце концов, неписание — высшая форма литературы: на фоне этого все пишущие как-то особенно мелочны и суетливы. Так что из великого кризиса можно извлечь великую славу — было бы умение, но на то вы, господа, и писатели.
. . . . . . . . . . . . . .
Великие немые
После 1874 года — ни слова. Жил в Африке, торговал, славился жестокостью и прижимистостью: характерец вообще был не подарок, но литература позволяла хоть как-то
Случай, кажется, самый вопиющий. В возрасте 46 лет, после 10 лет затворничества, перестал публиковать новые тексты. Последний опубликованный в 1965 году фрагмент «Хэпворт 16, 1924» поражает психологической недостоверностью, многословием, зацикленностью — полным падением дара; по слухам (сообщено Ясеном Засурским, знающим это от дружественного американского издателя), в восьмидесятые годы Сэлинджер собирался напечатать роман, но литагент отсоветовал ему это делать, дабы в неприкосновенности сохранить легенду об удалившемся гении.
С 1961 года не опубликовал ни одного художественного текста, хотя интенсивно выступал в печати, добиваясь, в частности, максимально жестокой расправы над Синявским и Даниэлем. При этом утверждал, что вовсю работает над первой и третьей частями романа «Они сражались за Родину». По слухам, в семидесятые уничтожил чемодан рукописей. В архиве не осталось ни одного свежего текста.
После публикации в «Новом мире» рассказов из книги о коллективизации «Великая криница» не печатал ничего, кроме пьесы «Мария» (1935). В последний год закончил сценарий «Старая площадь, 4». Рассказывал, что работает над книгой рассказов и романом (по слухам, о чекистах), но все рукописи после ареста пропали. Был ли в действительности роман и новая книга рассказов — неизвестно.
Поэт с явными задатками гения, после 1927 года не опубликовала ни одной поэтической строчки, занималась производственной журналистикой и собаководством.
С 1911-го по 1915 год не пишет ничего, с 1915-го по 1927-й — очень мало, в 1927-м создает последний цикл стихов «Домик под грушевым деревом». Не печатается.
После 1916 года фактически замолкает как поэт, прервав паузу в 1918-м ради «Двенадцати» и «Скифов». Одной из причин предсмертной болезни называет то, что «все звуки прекратились».
После «Палисандрии» публикует эссе («Тревожная куколка»), стихотворения в прозе («Рассуждение»), сообщает о работе над большими текстами, которые то ли погибли, то ли намеренно утаиваются автором от читателя.
После «Романа с кокаином» и рассказа «Проклятый народ», опубликованных в эмиграции, ни разу не возвращался к художественному творчеству и вел в Ереване тихую жизнь преподавателя иностранных языков.
После смерти жены в 1977 году замолкает и не пишет ни строчки, переживая глубокую клиническую депрессию, хотя сохраняет полную ясность сознания.
После 1947 года зарабатывает исключительно переводами, в пятидесятых несколько фельетонов, но за последние 10 лет жизни не пишет ни одного нового рассказа.
Несколько известных авторов 1990-х гг. (Зуфар Гареев, Игорь Яркевич) ушли из литературы: Гареев — в журналистику, Яркевич — в критику. После двадцатилетнего молчания лишь в 2006 году вновь стал публиковать стихи и прозу Алексей Цветков.
№ 5, май 2009 года
Борис
«Сокол и Ласточка»
Эволюция Бориса Акунина от интеллектуальной литературной игры в духе постмодерна к чистому развлекательному чтению с более чем узнаваемыми цитатами, чуть не оскорбительными для утонченного читателя, — обозначилась давно, и в каком-то смысле это честный путь. Если у тебя нет сверхзадачи воспитывать и просвещать, ставить великие вопросы и переосмыслять уроки гениев, — честнее ни под кого не косить и просто поставлять на рынок хорошо читающиеся романы. Тут, однако, случился парадокс.
Тот факт, что Акунин перестал быть любимцем интеллектуалов, ничуть не убавил ему обаяния, да и тиражей: интеллектуалы у нас — да и везде — сплошь такие противные люди, что их любовь скорее обременительна. Вдобавок кислые отзывы в свой адрес после череды докучливых похвал Акунин услышал не тогда, когда стал дрейфовать в сторону «Жанров», а когда как раз попытался прыгнуть выше головы, написав серьезный религиозно-философский роман «Пелагия и красный петух». Этого ему не простили — посыпались упреки в поверхностности, незнакомстве с церковной традицией и даже в отсутствии увлекательности (хотя, на мой вкус, как раз в описании вымышленной секты Акунин был увлекательней и динамичней, чем в поднадоевших ему самому детективных интригах). Ах так, подумал главный Джек-потрошитель русской классики. Вы хотите лубок — будет вам лубок. И стал лубок…
Переход Акунина из пространства так называемой серьезной литературы в чисто коммерческую, жанровую, откровенно клюквенную — явление закономерное, и ничего дурного в нем нет: мне и с самого начала казалось, что его вклад в традицию русского романа несколько переоценен, хотя в «Тайном советнике» или «Левиафане» читателю загадывали не только элегантные загадки, но и ставили перед ним серьезные вопросы. О том, например, почему талантливый человек в России обречен уходить в оппозицию, а всякая сволочь непременно лезет в государственники. Или о том, почему из всех стран мира Россия наиболее болезненно и пристрастно относится к Англии — что тут за влеченье, род недуга, в чем причина нашего взаимного тяготения и продиктованной им маниакальной подозрительности. Или о том, наконец, почему ни один кодекс чести в России не приживается, а непоследовательность остается единственным шансом спасти жизнь и душу. В общем, пока Акунин готовил на чистом сливочном масле, цитируя более-менее серьезные тексты и обыгрывая важные для него самого смыслы, — его блюда были почему-то вкусны и питательны, и любили их не только гурманствующие интеллектуалы, но и самые что ни на есть простые читатели, выедавшие из пирога доступный им верхний слой. Но Акунин то ли обиделся на критическое недопонимание, то ли попросту устал, — и в последние три года преподносит публике исключительно фастфуд. Апофеозом этой фастфудности казался «Квест», но оказалось, что можно пойти и дальше. «Сокол и Ласточка» — уже совершенно подростковое чтение. Как всякое скороедство, оно дразнит, но не насыщает. Здоровой пищей это не назовешь никак; но это не значит, что из нового Акунина нельзя извлечь серьезные уроки. Ведь и несварение желудка вызывает иногда удивительно зрелые мысли.
Рискну сказать, что перед нами не просто пиратский экшн с элементами квеста, но и серьезная, даже трагическая литературная исповедь самого Акунина. Речь ведь не столько о круизном лайнере «Сокол» и легком фрегате «Ласточка», — речь о попугае, главном герое и вдобавок повествователе. Это попугай, добрый и умный, в отличие от большинства двуногих, спасает главного героя современной линии и главную героиню ретро-стилизации. Это попугай в конце концов намекает на истинное местоположение клада. Попугай, наконец, произносит в книге все нравственные сентенции, да вдобавок живет триста лет, что и позволяет ему поучаствовать в обеих сюжетных коллизиях, разделенных веками. Речь не о соколе и ласточке, а о третьей птице; и эта птица — не просто акунинское альтер эго. Попугай манифестирует определенный тип сознания, и не зря этот главный герой так часто меняет имена. Но сам себя он называет Трюк — и это тоже более чем символично.