Статьи
Шрифт:
Но возвратимся еще на минутку к помянутому нами “Захолустью”, чтобы по поводу его сказать еще два, надеемся, совершенно верные предположения.
Полюбовавшись пьесою г. Вильде, мы назвали ее самою плохою из пьес, которые мы когда-либо видали. То же самое, помнится, говорилось когда-то о пьесах гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, у которого в одной даже есть лицо, сильно напоминающее вильдевского Лабадина: этот все лес покупает, а тот целую пьесу варил мыло и кончил тем, что не сварил, ибо, по пословице, мыло не со всяким сваришь. Пьеса г. Вильде, написанная после всех известных доселе пьес гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, показывает, что, говоря о новом русском репертуаре, никогда не должно употреблять крайних выражений и говорить, что это вот пьеса “бездарнейшая”, ибо смелость авторов наверно может дать обществу вещь еще худшую и заставить взять сделанное определение назад. На этом пути авторы непревосходимы, и пьеса С. Н. Вечеслова новое и блестящее тому доказательство. Что бы вы вперед ни увидали на русском петербургском театре бездарного, знайте, что в запасе для вас есть еще бездарнейшее, и вы никогда в этом не ошибетесь.
Второе предположение также вызывается пьесою г. Вечеслова. В ней, как всякому, вероятно, очевидно, нет никакого такого содержания, чтоб его можно было представить и чтоб оно могло иметь интерес. Так себе, посватался писец за одну, а на другой женится, и ничего более. Это может быть везде: “в Глуши”, “в Захолустье”, в Петербурге на Песках, в Галерной гавани, в Москве на Самотеке — словом, везде, где есть писцы и приготовленные им в невесты барышни. Интереса такие события не имеют ни для кого, и, несмотря на то, все-таки их описывают в лицах и представляют. Серьезным довольно вопросом становится только одно: чего же после этого нельзя взять сюжетом для представления на Александринском театре? — Вероятно все, что вы хотите. В продаже на столиках есть теперь ничтожная книжонка, озаглавленная так: “Выгодная женитьба из жизни гражданских писцов”. Она написана в лицах, и в ней действия даже более, чем в “Захолустье”, — и она, стало быть, может быть сыграна, а если в исполнении ее будут участвовать один, два из наиболее талантливых и любимых публикою актеров, то может статься, что их будут и вызывать; а если пустить в эту пьесу хорошеньких актрис, то их непременно вызовут “за красоту”, за то самое, за что некоторые из учителей ставят хорошие баллы некоторым хорошеньким пансионеркам, стоющим по справедливости нулей, а получающим pour ses beaux yeux [97] четверки и пятерки. Все может быть представлено, что напишется, — кроме “Бориса Годунова” и т. п. вещей, достойных представления. А что пишется для театра? Не думайте, что письменность по этой части ограничивается тем, что вы слышите и видите: нет, она еще очень далеко простирается за эти пределы и достигает чудовищной пустоты или чудовищного безобразия. Человек, пишущий эти строки, по обязанности своей, как сотрудник журнала, читал как-то одну рукопись, которой, вероятно, кроме его и ее автора, никто более не читал и вряд ли будет когда-либо читать. Рукопись эта была театральная пьеса, комедия. Что же в ней изображалось? (Так как пьеса эта назначалась для печати, то содержание ее не секрет, и потом, если кто пожелает воспользоваться ее сюжетом и предвосхитить у автора его мысль, то я за это ответствую.) Изображалось вот что: поехал человек (отставной майор) с своею матерью (генеральшею) на Николин день в Колпино помолиться Богу; отстоял он, как видно из его слов, обедню, отстоял и молебен; пошли они потом вдвоем по ярмарке; стал накрапывать дождь; на ярмарке разные люди есть: тут и кружевница (роль, назначенная Линской), и саечник (Горбунову), и фокусник (Яблочкину), и ротозей (Озерову), и всякой всячины человеческой. Майор с матушкой мимо всего этого проходят, благородно, никого не трогают, и их никто не беспокоит. Заходят они потом, чтобы укрыться от дождя, в один дом, где домохозяин оказывается старым знакомым генеральши: он был провиантским поставщиком и нажился, ведя дела вместе с ее мужем, то есть, будучи оба своему отечеству патриотами, вместе обворовывали его армию и флоты. Теперь этот купец живет на покое; умен он, как Гостомысл, добр, как Тит милосердый, борода у него прозелень, очи светлые. Такие же очи и у дочери его, Груши. Это прекрасное семейство хлебосольнейшим образом принимает майора и генеральшу; майор не сводит глаз с девушки и… вы вот так и думаете, что он сделает ей предложение или хоть, по крайности, объяснится в страсти? — Ничуть не бывало! Он посидел и прощается, но на платформе дарит ей бирюзовое колечко и говорит, что, “уважая ее отца, он советует ей рубить дерево по себе”. Тут засвистит свисток, поезд от платформы поедет в Петербург, унося с собою майора и генеральшу, а купец с дочерью пойдут домой, и тем вся комедия кончится.
97
За свои красивые глаза — Франц.
Произведений этой письменности — мы не решаемся называть все это литературою — в настоящее время нужно ожидать очень много. Все ли они будут отмечены одинаковою печатью бездарности, или будет в их ряду что-нибудь позамысловатее и позаметнее — предсказать трудно, но что их в течение нынешнего сезона будет очень много, может быть гораздо более, чем за несколько прошедших лет, — на это уже есть указания.
На быстрое увеличение числа произведений сценической письменности имеет прямое и непосредственное влияние нынешнее положение русской журналистики. Прекращение двух больших журналов нигилистического направления оставило свободными многих сотрудников этих изданий. Люди эти, вследствие особенностей своего образа мыслей и, может быть, даже вследствие исключительности своих дарований, не могли примкнуть ни к одному из продолжающихся изданий, и, конечно, ни одно из этих изданий не могло и принять их. Оставаясь таким образом или совсем без дела, или хоть и при делах, да при таких ненадежных, что и делами назвать их не стоит, начали писать для императорских театров и напишут, конечно, немало. Слух ходит, что известный своею плодовитостью драматург г. Петр Боборыкин сочинил пьесу из богатого, по его мнению, драматическим содержанием мира литературного и что что-то такое сценическое готовят некоторые из писателей-нигилистов;
Об игре наших актеров говорить много нечего: она такая же, как и всегда; только г. Сазонов уж очень надоедает своим прыганьем и своими кавалерийскими стремлениями сесть верхом на человека. Ему бы съездить в Москву да посмотреть, что успел из себя сделать его товарищ и сверстник г. Рассказов — может быть, тогда г. Сазонов немножко постыдился бы и понял, что комизм состоит не в прыганьи и не в ржаньи “мышиным жеребчиком”. Г-же Линской позволим заметить, что она напрасно утрудила себя саком, с которым явилась в роли захолустьевской мещанки Языковой: мещанки в захолустье никаких саков с собою не носят. Это обычай чисто петербургский, и почтенная артистка напрасно этого не сообразила.
На сцене идут еще две новые оригинальные пьесы и две переводные. Первые называются “Любишь кататься, люби и саночки возить” г. Степанова и “Без правды люди не живут, а только маются” г. Штукина. Переводные же: “Смерть Кромвеля” г. Раупаха и “Мужья инвалиды” (Les invalides du mariage); в обеих этих пьесах играет г. Самойлов, и замечательно, что за одну из них, именно за “Смерть Кромвеля”, его попробовали “продернуть”, к чему почтенный артист, конечно, не привык и на что, тоже вероятно, не обратил внимания. Достойно также замечания появление на русской сцене нового дебютанта, г. Зубова, человека с дарованием и несомненно полезного для здешней сцены.
В Москве всё идут с переводным классическим репертуаром, и идут хорошо и смело. Ждут, что и для нас наконец проиграют что-нибудь из классического репертуара, кроме двух, и то редко повторяемых классических пьес Шекспира. Радостные надежды! и они осуществимы. В самом деле, не говоря о г. Самойлове, актере хороших способностей, ведь все-таки есть же люди, способные понимать роли, например, хоть бы ветеран русской сцены И. И. Сосницкий, Каратыгин, Григорьев, добросовестнейший исполнитель всех своих ролей г. Зубров, Павел Васильев, Яблочкин, Озеров.
Утверждают, что со сцены русской навсегда сходит госпожа Брошель, но зато восходит на сцену помещенная в “Отечественных записках” драма гр. Толстого “Смерть Иоанна Грозного”. Препятствия, которые при рассуждениях о постановке этой пьесы вырастали как грибы, вдруг найдены устранимыми, и она будет играна.
Будем ждать. Авось не одним москвичам, а и нам грешным доведется написать вам, читатель, про что-нибудь более интересное, чем про “Глушь” да про “Захолустье”…
РУССКИЙ ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР В ПЕТЕРБУРГЕ “ГРАЖДАНСКИЙ БРАК”
После довольно длинного ряда театральных пьес, утомлявших нас своею пустотою и бессодержательностью, мы наконец были зрителями драматического представления, которое уже невозможно упрекнуть в бедности сюжета. 25-го ноября на сцене Александринского театра, в бенефис почтенного артиста русской труппы г. Зуброва, сыграна в первый раз комедия Н. И. Чернявского “Гражданский брак”.
Пьеса эта возбуждала много толков, споров и противоречий в кружках театральном и литературном; во всем же остальном грамотном мире русском о ней, вероятно, из газет и журналов известно только, что она “встречала препятствия по цензурным условиям”, а потому можно предполагать, что в обществе, где нет никогда недостатка в стремлении вкусить запрещенного, должно быть очень много лиц, желающих знать: что такое заключается в этом “Гражданском браке”, выходившем такою многотрудною стезею на русскую сцену.
В целях удовлетворения этого любопытства мы постараемся рассказать содержание “Гражданского брака” с некоторой полнотою.
“В деревне, в одной из приволжских губерний”, живет помещик. Павел Николаевич Стахеев (роль которого играл г. Григорьев 1-й), вдовец, с дочерью своею Любочкою, или Любовью Павловною (г-жа Струйская 1-я). Мы видим их в первый раз утром, за чайным столом, выставленным на довольно просторную террасу, с которой открывается очень недурной вид. Стахеев говорит с дочерью о заехавшем в их края “молодом чиновнике из Петербурга” Валериане Петровиче Новосельском (г. Нильский), которого домашний учитель Стахеевых, “студент из семинаристов”, Кузьма Иванович Новоникольский (г. Самойлов), повел на охоту и, вероятно, порядком промучит, таская его по болотам.
— Ну, да ничего, — говорит старик Стахеев, находя, что такой променад вовсе не лишнее дело для петербургского нежохи, Новосельского.
Стахееву мало и заботы о Новосельском: это он говорит так, чтобы о чем-нибудь говорить, сойдясь за чайным столом с дочерью. Ему ровно нет никакого дела лично до Новосельского, но ему близка дочь его, Люба.
Стахеев сам о себе изъясняет, что он человек прямой, простой, воин, рубака, чтущий память своей покойной жены и нынче более всего любящий свою дочь, Любу; а Люба, по его наблюдениям, с некоторого времени что-то переменилась, закручинилась, не сбирает ему грибков и вообще тревожит его отцовское сердце.