Статьи
Шрифт:
Отсюда видно, что такое в самом деле прикрывал этот флаг. Эти браки были просто обычное удовлетворение парою субъектов своих чувственных потребностей, устроенное таким образом, что мужчина ничем не обязывался в отношении к женщине за наслаждение ее ласкою, а женщина ему не обязывалась ни верностью, ни вниманием, ни всем тем, что облагораживает человеческий союз и отличает его от союза животных. Гражданский брак настоящий, да и церковный брак, допускающий расторжение союза не с столь тяжкими условиями, какие требуются для этого нашим законом, допускают паре несогласных супругов еще раз поправить свой выбор, и затем все-таки дело уже кончено. Правом развода более одного раза в Европе не злоупотребляют даже царственные особы, хотя, как исключение, и там мы видим вторичные и даже третьи браки; так, например, нынешний король датский развелся два раза и нынче женат в третий. Нарушение же верности ложа и в расторжимом, и в нерасторжимом браке, и в безбрачном сожительстве раскольников всегда признавалось развратом, и только гражданский брак петербургских нигилистов в первый раз устранил всякое обвинение в разврате; при этом браке всякая новая связь будет новый брак, и потому число этих браков для мужчины и для женщины может быть бесконечно, но разврата все-таки не будет. Нигилист с нигилисткою могут вступать в новые браки хоть каждый день, и это все-таки должно называться браком, а не тем, чем это следует назвать на обыкновенном человеческом языке. Но свет этого не понял, не оценил такого брака и начал над ним глумиться,
Но, отдавая полную справедливость благим намерениям автора, мы не можем столь же решительно высказаться в пользу выполнения им этих намерений.
Не говоря о недостатках пьесы в художественном отношении, о ее длиннотах, натянутости, невыдержанности характеров и неестественности положений, нас поражают многие другие ее стороны.
Прежде всего нам совершенно непонятно, почему автор, конечно, хорошо знакомый с средою, называющею свои холодные связишки именем “гражданского брака”, избрал героем своей пьесы Новосельского — чиновника, которому на дом носят пакеты, — человека, имеющего барскую квартиру и содержащего для одного себя двух лакеев. Мы охотно допускаем, что нигилизм, привнесенный в русскую жизнь, как известно, воспитанниками духовных училищ и державшийся долгое время в среде одних столичных грамотных пролетариев, спустился или еще спускается и вниз — до лакейских, и в той же степени поднимается вверх — до некоторых господ, имеющих парадные гостиные. Автор, вероятно, и имел цель показать это распространение нигилизма и для этого вывел на сцену нигилиста Алешку из лакейской, а в pendant [99] к нему — нигилиста Новосельского из светской гостиной. Но как почтенному автору пришло в голову сделать одно из этих лиц главным лицом, героем, базисом пьесы — мы не понимаем. Пусть нигилизм и проник в высшую среду, и даже пускает в ней нынче свои корни, но все-таки он здесь еще самостоятельно не выработался, и экземпляры здешних нигилистов еще очень мелки, тогда как есть нигилистическая среда старая, матерая, изобилующая экземплярами самой крупной величины, созревшими, полными, обработанными и уже давно поддающимися и самому тщательному анализу, и художественному воспроизведению. Взять героя для своей сатиры не из этой среды определившихся нигилистов, твердых и неисправимых, как сам сатана, для которого за пределом известного греха раскаяние и поворот на другой путь уже невозможны, — было со стороны автора большою ошибкою… если только у него не было тайного и, в настоящем случае, нелепого умысла еще помирволить этой ораве, а на позорище вывести именно тот класс, к которому принадлежит плачевный герой его комедии.
99
В пару — Франц.
Во всяком случае, неумышленная ли это ошибка, или плохой расчет, но пьеса на этом потеряла очень много. Новосельский совсем не жених для гражданского брака; у него, как справедливо заметил его американский дядя, могут быть только содержанки, то есть красивые женщины, которых он, не любя сердцем, будет поить, кормить и одевать, пока они ему нравятся и пока он не вышвырнет их за хвост, как паршивых кошек, на улицу. Оттого лицо это во все время пьесы не в своей сфере с гражданской женою: он почти вовсе не умеет наговорить ей того, что так мастерски и в то же время так коварно гражданские мужья внушают своим гражданским женам; он увлекается Дах-Реден совсем не в граждаском стиле; он спускает с рук свою Любу тоже с сентиментальностью и с раздражением, истинному петербургскому гражданину несвойственными, и, наконец, разоряется с камелиями, чего также истинный гражданин не сделает, ибо в его принципах никогда ничем женщине за наслаждения ее любовью не жертвовать, так как это дело обоюдно милое. А если и бывало когда-нибудь, что кто-нибудь из пары гражданских супругов за любовь свою приплачивал, то приплачивали обыкновенно жены, которых гражданские мужья нередко просто обирали прямым способом или заставляли их приплачиваться за детей, которых, к сожалению, и у нигилистов рожают не мужчины, а женщины. Но нигилисты на женщин никогда не разорялись, и, будь, г. Новосельский действительно гражданский муж, он бы не затруднился найти Любе занятие: он бы свел ее в типографию, в переплетную, уж куда-нибудь да приставил бы. А он ничего этого не умеет и живет с Любою именно как с содержанкой, а не как с гражданской женою. И хотя нет спора, что нигилисты забирали иногда в свое кодло людей не такого полета, как Новосельский, но даже людей титулованных, но, во-первых, в пьесе никто не говорит, что Новосельский сидит в этом кодле, а, во-вторых, попавшиеся нигилисткам аристократики играли у них жалкую роль козлов очищения, и только сами были эксплуатированы: их обирали в пользу общественных нужд и женили на нигилистках настоящим, церковным браком, после которого жена “ляжет или не ляжет бревном поперек дороги”, а уж все-таки с нею не развенчаешься. До таких браков нигилистки так же точно падки, как и составляющие им контраст “кисейные барышни” Одним словом, герой пьесы г. Чернявского — герой очень старой комедии, в которую только введено новое слово “гражданский брак”; но самого гражданского брака и людей, признающих его действительно за что-то имеющее значение, здесь нет. Несчастнее такого выбора героя для пьесы автор уже не мог сделать, и, впавши в фальшь этим выбором, он пошел фальшивить во всем и далее.
Его первое женское лицо Люба могла, может быть, сделаться гражданской женою, потому что она принадлежит к разряду характеров, которые способны подчиняться сторонним влияниям и всегда находятся во власти обстоятельств и случая; но она не могла пойти на гражданский брак прямо из “чинного дома” отца своего. Автор забыл, что женщина из честного дома тогда только может свыкнуться с мыслью о таком браке и начнет уверять себя, что этак именно и следует жить, когда пройдет длинный-длинный курс наук, уничтожающий все ее прежние взгляды и верования и пришлифовывающий к ней на их место нигилистические софизмы. Оттого у Новосельского с Любою и нет никакого гражданского брака. Люба не только не узнает, не изучает и не практикует в своей жизни теорий, сочиненных для гражданской жены, — она сама говорит, что она любовница и что ей это тяжело; она невинно лжет отцу своему, что она уже обвенчалась, и удивительно мило и сердечно просит своего дружка: “Валерьян, открой мне глаза!” Она вся честная и простая женщина, которая никакому гражданскому браку не верит, а только просто сбежала с любимым человеком из дому. А сбежать с любимым человеком, как известно, может и самая кроткая и невинная девушка, если сердцем ее овладеет чувство, с которым она справиться не умеет или не может. И вопрос только в том: чем увлечена Люба? Где, в котором из слов ее обольстителя вы видите хотя какую-нибудь искру любви, хотя даже тень страстности? Ничего этого нет, да и неоткуда ничему этому взяться, когда перед женщиною не человек, говорящий языком чувства, а жалкая кукла, развивающая свои пошленькие теории. Что тут может сделать даже такая талантливая актриса, как г-жа Струйская 1-я, — как зритель почувствует, что Люба бежит не по глупости? И скажите, пожалуйста, чего она бежит? Она знает, что отец ее не помешал бы ее браку; она ни на минуту не обманывается словами своего милого и даже понимает, что такое его “гражданский
Вступить в гражданский брак с убеждением, что она действительно вступает в гражданский брак, а не развратничает, — может только нигилистка, то есть женщина, утратившая разум, смысл, совесть и всякую способность ясного понимания, или женщина, находящаяся во временном умопомешательстве, которое может продолжаться и год, и месяц, и пять лет, и может произойти, например, вследствие столкновения молодой, честной и страстной девушки с иезуитскою нравственностью общества, с его предрассудками, клеветами и неправдами. Она как нельзя более естественно может тогда начать свою нигилистическую карьеру, бросив общественному мнению свою перчатку, под влиянием понятного каждой живой душе озлобления, и окончить эту карьеру, открыв, что попала “из огня в полымя”. Тут автор мог с нею поступить, как ему угодно — мог ее убить, мог еще лучше оставить жить, ибо для живой души еще “обителей много есть”. Все это было в его руках, и мы еще раз только дивимся, как он не понял, что только из этих двух сортов и получаются все до сих пор известные нам петербургские гражданские жены. После пьесы г. Чернявского мы должны верить, что иногда идут на этот брак скверный еще и такие плохенькие девочки, как Люба Стахеева; но мы должны же сказать, что это случай, вероятно, весьма исключительный и возможный только потому, что с таким бессильным существом, как Люба, может случиться все на свете, что на ней так блистательно и оправдалось. Отроковица эта, простоты своей ради на брак скверный автором уготованная, помимо воли его вышла обыкновеннейшею содержанкою, до чего умная и честная женщина не может дойти и не доходит никогда. Чем в ней восхищается автор? Она умеет прощать… Есть, в самом деле, перед чем остановиться и закричать, указывая на нее: “Вот она вам! вот она русская женщина!”
Некоторые признают за автором “Гражданского брака” наблюдательность. Нам, напротив, кажется, что наблюдательности то в авторе меньше даже, чем всего другого, что для писателя нужно. Увлекаясь не имеющим ничего увлекательного характером своей миндальной героини, он расплывается по поводу ее способности простить, изобличая этим просто ужасающую ненаблюдательность. Поневоле загорается желание спросить: на каких же это волнах качала и баюкала автора жизнь, что он не заприметил явления, которое наблюдать можно ежеминутно, то есть не заприметил, что самою большею способностью все прощать отличаются мужчины и женщины, не уважающие самих себя и потому не позволяющие нисколько на них надеяться, ни в делах совести, ни в делах чести.
Один из наблюдательнейших иностранных писателей самый высший преизбыток этой способности не вступаться за себя открыл в нравах женщин, торгующих своими прелестями, и не надо иметь большой наблюдательности, чтобы признать неотразимую верность этого злого замечания. “Погибшие создания”, в великом большинстве случаев, всё прощают и виновникам своего ужасного положения, и людям, оскорбляющим их уже в этом положении. Автору точно не известно, что снисхождение к злу очень тесно граничит с равнодушием к добру, и неспособность презирать и ненавидеть чаще всего живет вместе с неспособностью уважать и любить. Не нужно вовсе обладать никакою особою наблюдательностью, чтобы видеть тысячи примеров, красноречиво подтверждающих это положение. Доброта прекрасна при уме, при характере, при стойкости убеждений, а без них она “дар случайный”, и дар, способный удивлять своими случайностями.
Не видим мы, ровно ничего не видим отрадного в этой вялой снисходительности. Женщин, имеющих такой характер, как Люба Стахеева, даже часто нет никакой возможности спасать, ибо “тому нет спасения, кто в себе самом, в слабости своей натуры носит своего врага”: и они всегда будут во власти случая, и случай всегда будет управлять ими, ибо их характер — бесхарактерность.
В весьма старой комедии “Стряпчий под столом” распевается куплет:
Свет — комедия, где случай Людям роли раздает,и очень многие несоменно верят, что людям их роли действительно раздает случай.
В противность этому, заключительное поучение одной басни говорит:
В ком есть совесть и закон, Тот не укр'aдет, не обманет, В какой бы нужде ни был он; А вору дай хоть миллион, Он воровать не перестанет.И опять очень многие верят в это изречение, и верят столько же искренно, сколь другие искренно верят, что люди кругом во власти случая.
Трудно и почти невозможно утвердительно сказать, действительно ли случай всесилен, но что “закон”, положенный себе человеком, может быть всегда, во всех случаях, достаточно силен, чтобы за мужчину или женщину, воспитавших в себе такой “закон”, можно было ручаться, это несомненно. Из этого-то закона создается и savoir faire, [100] и достоинство характеров, без которых всякий человек, без различия пола, есть ничтожество, способное оскотиниваться до нигилизма или становиться помыкушкою случая, тряпкою и ветошкою. Любовь таким людям небольшая помога, да и не очень серьезный вопрос в жизни. У них всегда для всего есть извинение, отовсюду есть возврат. В самом деле, чувствуешь, что автор поступил даже великодушно, убив свою героиню на сцене чахоткою. Оставь он ее жить, так вы, может быть, даже поусомнились бы, был ли бы обеспечен ее супруг от бычьих украшений на лбу. Не пропейся Новосельский до такого безобразия, а явись он пред нею
100
Умение, ловкость, сноровка — Франц.