Статьи
Шрифт:
Меня разлучили с Фатьмою и повели к Гассан-Аль-Шиду. Это был высокий и худой араб, совершенно похожий на комично-серьезных арабов из императорских сипаев. Он сидел со скрещенными ногами и пристально смотрел на меня. — Я могу убить тебя, франк! — сказал он.
— Знаю.
— Ты любишь Фатьму?
— Я люблю ее так сильно, что после счастия обладать ею мне не страшна и смерть, — отвечал я, стараясь смотреть прямо в лицо кабилу.
— А между тем ты останешься в живых и убьешь ее. — Эти слова были так нелепо ужасны, что я почти готов был рассмеяться. — Да, — продолжал Гассан-Аль-Шид, — ты убьешь ее, и убьешь добровольно, без всякого принуждения.
Вероятно, лицо мое выразило сильное изумление.
— Слушай, — продолжал Гассан-Аль-Шид. — Раз один франк проник в мой гарем и похитил лучший его перл. Народ называет меня мудрым. Я им хотел быть <и> в то же время добрым, я одарил богато Миру и отпустил
Я взглянул на Гассан-Аль-Шида, и мне показалось, что со мною говорит сам дьявол. Я бросил стклянку с ядом ему к ногам, и она разбилась. Явились слуги и увели меня. Фатьма встретила меня с дикою радостию. Ей сказали, что я всегда останусь с нею, но что, кроме меня, она не увидит ни одного человеческого существа. Она призывала благословение пророка на голову Гассан-Аль-Шида и обещала, что в награду за его доброту ему достанется самая прекрасная из райских гурий.
Бедное дитя! Понимала ли она, как длинна жизнь, понимала ли она, не видавшая никогда никого, кроме родителей, прислужниц, гаремских жен, Гассан-Аль-Шида и меня, не знавшая никогда свободы, — понимала ли она, что значит страшное уединение вечного заключения! Как Гассан-Аль-Шид умел так хорошо предвидеть будущее? Почему уже с самого первого дня сердце мое начинало леденить если не скука, то, по крайней мере, страшное предчувствие? Почему среди горячих поцелуев мне так часто представлялась насмешливая улыбка Маделон? Отчего в ушах моих звучали ее прощальные слова, произнесенные сквозь слезы и смех: “Женщина, которая нам надоела, ужасна”. Неужели же Фатьма уже надоела мне? Неужели ее дикая наивность перестала своею оригинальностию очаровывать меня?
Невидимые руки окружили нас всем, что на востоке превращает жизнь в очаровательный сон. Мы жили в роскошной комнате, открывавшейся на высокую террасу, с которой мы могли через крыши Александрии любоваться блеском лазурного моря. Отчего не мог я, так часто смеявшийся над мелочными, убивающими всякую радость житейскими заботами, наслаждаться здесь чудным сном восточной жизни вместе с прекраснейшею женщиною в мире. Я бы и наслаждался, быть может, если бы не представлялось мне насмешливое личико Маделон с ее губками, всегда готовыми сказать остроту, если бы там на горизонте не виднелись белые паруса, если бы я не знал, что под всеми окружающими меня крышами живут люди, что в мире множество вещей, которых я уже никогда не увижу!! Я предложил Фатьме бежать. Она с удивлением посмотрела на меня, однако же согласилась. Но едва мы успели после двухнедельной работы сплести веревки из одного распоротого дивана, как вдруг ночью диван и веревки исчезли бесследно, пока мы спали. Я бросился головою об стену, Фатьма кинулась передо мною, и я ударился об ее грудь. Я хотел соскочить с террасы, но упал на растянутую сеть, и мощные руки снова отвели меня в мою любовную тюрьму. Фатьма видела все это и становилась с каждым днем все печальнее и печальнее. Я стал раздражителен и начал обращаться с нею грубо. Она все переносила с ангельским терпением и целовала меня за мою дерзость. Это становилось невыносимо. Мне опять принесли ужасную стклянку. Я бросил ее с террасы. Через несколько дней я снова увидел стклянку на выдававшейся части стены. Теперь я взял ее, чтобы отравить самого себя; мысли мои словно были провидены, и стклянка снова исчезла. Я успокоился, и она опять вновь появилась на прежнем месте. Чем более я противился этому искушению, тем чаще мои глаза и мои мысли возвращались к нему… (На лбу рассказчика выступили крупные капли пота. Щеки его горели. Он встал и начал ходить по комнате, шатаясь и натыкаясь на мебель. Потом он остановился перед мною и посмотрел на меня.)
— Ты, может быть, требуешь, — продолжал он, — чтобы я рассказал тебе, как во мне, наконец, все умерло, все, кроме отвратительного эгоизма, кроме одного чувства — быть свободным. Я возненавидел Фатьму и радовался, видя, что она делается все бледнее и здоровье ее заметно слабеет. Ты требуешь, чтобы я тебе рассказывал все это?..
— Я требую только одного, — отвечал я, — чтобы ты успокоился.
— Ну, хорошо! уж кончу скорее. — Через четыре месяца я разыграл с нею “Kabale und Liebe” [75]
75
“Коварство и любовь” — Нем.
Бернгард снова сел на софу; он тихо плакал; легкие судороги подергивали все его тело. Я вышел и послал за доктором. Бернгард что-то шептал, как бы продолжал рассказ. Я вошел в комнату. Он все еще рассказывал…
— Гассан-Аль-Шид отослал меня на пароход, отправляющийся в Марсель. Капитан должен был запереть меня, потому что я пытался броситься в воду. Наконец, благодаря присмотру, за мною учрежденному, я прибыл из Марселя сюда, — вот и вся моя история.
— А дела же твои в Александрии? — спросил я, чтобы дать другой оборот мыслям Бернгарда.
— Я сейчас только от моего компаньона. Торговый дом пал: разнесся слух, что я в первый же день своего прибытия бежал с одною рабынею. Суд отдал все мое имущество в руки моих компанионов. Обязательств александрийских должников нельзя было доказать; все бумаги, которые привез в Александрию, исчезли, неизвестно куда. Одним словом — я являюсь к тебе нищим и убийцею.
ОПЯТЬ ФРАНЦУЖЕНКА
Доктор приехал и объявил, что Бернгард сильно болен. Маделон, услышав о приезде Бернгарда, тотчас же бросила своего вновь приобретенного друга и явилась с полным самоотвержением ухаживать за “красивым немцем”. Несмотря на весь трагизм рассказа Бернгарда, мне все сдавалось, что с ним разыграли комедию. Я обратился к одному знакомому купцу, который давно жил в Александрии. Он обещал мне воспользоваться всеми своими связями в Александрии, чтобы разъяснить это происшествие. Через несколько месяцев Бернгард совсем поправился, благодаря внимательному уходу Маделон; но тяжелое расположение духа не покидало его. Я не мог вытерпеть и высказал ему мои подозрения. Он грустно покачал головою: “Она умерла и оледенела на моих руках”.
— Есть усыпительные средства, которые производят точно то же действие.
— Если бы даже это было и так, так она все-таки умерла бы от заразительного дыхания такого подлеца, как я, — настаивал Бернгард.
Наконец, пришла желанная весть. С бумагами в руках бросился я в комнату, где Маделон тщетно старалась, коверкая немецкие фразы, вызвать улыбку на бледном лице Бернгарда.
— Фатьма жива, — вскричал я. — Гассан-Аль-Шид обманщик; он вошел в стачку с твоими кредиторами и уже арестован. — Бернгард с дикою радостию схватил бумагу и пожирал ее глазами. Потом он упал мне на шею и заплакал от радости. Компанионы Бернгарда добровольно согласились снять запрещение с его имения. Маделон подошла к нам, потрепала Бернгарда по плечу и сделала немецкий книксен: “если я вам когда-нибудь надоем, monsieur, то прошу вас умертвить меня таким же приятным образом”.
POST-SCRIPTUM. Передавая всю эту анекдотическую историйку, со слов сообщивших ее иностранных газет, еще раз повторяем, что она, конечно, никакими консулами не засвидетельствована, и верить ей, как событию, или глядеть на нее, как на вымысел, каждый может по своему усмотрению. Но если это вымысел, то замечательно, как бесталанно разработана такая живая тема, что “два сердца”, которые, по выражению поэта, “стеною отделены от мира”, не могут быть счастливы, и что труд и наслаждение одно без другого враждебны идее о счастии. Еще, кроме того, замечательна рыхлость и, так сказать, какая-то червивость понятий о любви и ее радостях. В этом маленьком рассказце с переходящею по рукам француженкою автор до приторности напоминает известное стихотворение Гейне: “Трубят голубые гусары”. — “Гусары народец лихой”, — говорит женщине мужчина у Гейне и решает, что ему придется сдавать им свою подругу “на постой”. Но вот снова
Трубят голубые гусары, И едут из города вон. И снова с тобой я, голубка, И розу принес тебе в дом…Он навестил ее, освободившуюся от постоя, с розою в руках, и нашел, что на постое
Какая же была передряга!.. Гусары — народец лихойНо это ничему не мешает, ни розе, ни тому, кто после гусарской “передряги” поет:
Опять в этих милых объятъях Сегодня блаженствую я!