Статьи
Шрифт:
Вот это фантастически восточное, трагикомическое, невероятное и — чего доброго, — пожалуй, никогда не бывавшее, приключение. Читайте его не испытуя строго, было оно или не было, могло или не могло оно быть? Вспомните того испанского проповедника, который, растрогав своих слушательниц до слез своей проповедью, чтобы утешить их, потом сказал: “Девоньки!.. вы не плачьте! ведь это было давно… а может быть, этого… и совсем не было. — Я это только для того, чтобы вы поплакали”. Может быть (пожалуй и вероятно), что и белокурый немец все это сочинил, но что нам до этого? Будем считать все нижеследующее in hoch romantische Stile. [68]
68
В высоком романтическом стиле — Нем.
ФРАНЦУЖЕНКА
Я
Двадцатипятилетнему веселому юноше Бернгарду Рено предстояло провести целые десять лет в самой неприятной среде. Кроме того, исполнение его поручения было сопряжено с некоторыми опасностями: александрийские греки, к которым принадлежало большинство несостоятельных должников, очень хорошо умеют избавляться от неприятных им особ; они просто и спокойно закалывают их среди белого дня на самых многолюдных улицах. Бояться здесь наказания за подобную расправу почти нечего: в египетских законах об иностранцах много не позаботились. Единственное, что может грозить убийцам, — это высылка на несколько месяцев из страны. По истечении же срока убийца снова может благополучно возвратиться и по-прежнему приняться за охоту на кредиторов. Это так и бывает. (Прибавим от себя, что генеральным консулом это не удостоверено и остается вполне на ответственности одного автора.)
Рено, белокурый любитель женщин, усердный посетитель цирка, фланер, носивший всегда в петличке, на гуляньях “Bois” [69] и Элисейских полей, самую свежую индейскую розу; щеголь, наряд которого был chef-d'oeuvr'oм [70] императорского портного Дюсотуи и с которым хорошенькая перчаточница в пассаже Жоффруа билась по получасу, натягивая ему самые узкие перчатки, одним словом, “le bel Allemand“ [71] (а немцу не легко получить подобное прозвание в Париже), превосходивший шиком всякого француза, молодой купец, рыцарству которого позавидовал бы аристократ, а изобретательности — любой житель Латинского квартала, решился ехать в Александрию, не долго думая, сразу, после 24-часового размышления. Он без тревоги и сожалений решился расстаться со всем тем, что было для него здесь дорого и мило. Он расстался даже с очаровательною Маделон, которая, прожив с ним два года, выучила по-немецки только три нежные слова: “Ich Hebe dich“. [72]
69
Лес — Франц.
70
Шедевром — Франц.
71
Прекрасный немец — Франц.
72
Я люблю тебя — Нем.
Маделон была белокура и стройна, как сам красавец Бернгард, и когда они порхали с ним вдвоем по ярко освещенным залам “Ch^ateau des fleures” и “Jardin Mabile”, [73] то их можно было бы принять за брата с сестрою, если бы в два часа ночи, после второй бутылки шампанского, они не принимались сами танцевать бешенее всех и лучше всех. А этого не делают брат с сестрою. (Лучше всех танцующий в Париже немец — тоже остается на ответственности автора.)
— Иди к Маделон и поцелуй ее за меня, — сказал мне Бернгард, когда он уже сдал свой багаж и прогуливаясь со мною под руку, по платформе южной железной дороги, — я только теперь чувствую, как я любил эту плутовку.
73
“Замок цветов” и “Сад Мабиль” — Франц.
— А отчего бы тебе и не взять ее с собою, если так? — отвечал я. — Она наверно усладила бы твое добровольное изгнание.
— Да, и мне этого очень хотелось, но она не пожелала менять Парижа на Александрию.
— Какая гадкая неблагодарность! Насколько мне помнится, ты ведь взял ее с улицы, почти нищую, когда хозяйка выгнала ее из мастерской, ты наделал для нее множество сумасбродств, даже более, чем она хотела.
— Перестань
Я хотел клясться, что она ошибается, но она меня удержала.
— Постой, — сказала она, — я знаю, что ты мне возразишь, но прежде дай мне кончить. Мы будем все одни и одни — это очень вредно для любви, и особенно вредно для меня, то есть для женщины. Женщина страшно рискует в таком положении. Трудясь и занимаясь, ты скоро же станешь неизмеримо выше меня, ты почувствуешь такие мои недостатки, каких и не заметил бы здесь, в Париже — от меня не скроется, что я тебе в тягость — и счастье adieux, [74] и начнется семейный ад, семейная пытка… Нет, я слишком тебе предана, чтобы всему этому тебя подвергнуть. — И с этими словами она, рыдая и смеясь сама над собою, обняла меня и осыпала лицо мое поцелуями.
74
Прощай — Франц.
— Но ведь, впрочем, я и возвращусь, Маделон, — сказал я.
— Через десять лет, мой друг! — отвечала она, подавив вздох, и ее прелестные голубые глазки грустно устремились в неподвижную даль! — Тогда я буду старуха и должна буду, может быть, смотреть из-за какого-нибудь дерева Элисейских полей, как ты, гордый миллионер, будешь кататься мимо меня с хорошенькою женою, — заключила она.
— Никогда! Никогда! — закричал я, зажимая ее уста.
Она грустно улыбнулась
— Подождем, — сказала она, — в десять лет может многое измениться. Но во всяком случае я останусь здесь. А если ты хочешь осчастливить меня, то пиши иногда.
После этого я простился с Маделон.
— Теперь, — заключил он, — я убедился, что Маделон гораздо опытнее меня, и поступила со мною честнее, нежели я сам того хотел. Поди же к ней, обними ее и старайся быть как можно добрее.
Поезд помчался. Мне было очень грустно. Я отправился к Маделон, обнял ее и передал ей последние слова друга.
В Париже все скоро забывается. Да и к чему что-нибудь долго помнить? Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы обременять ее тяжелыми воспоминаниями. Через полгода я забыл Бернгарда Рени, а если и вспоминал когда о нем, то как об умершем для меня и погибшем. Мы не переписывались, да, по правде сказать, нечего было нам и писать друг другу.
Маделон тоже забыла Бернгарда Рени. По крайней мере, так мне казалось, потому что через неделю после его отъезда я встретил ее на Итальянском бульваре под руку с молодым утешителем, который ей, вероятно, вполне заменил “красивого немца”.
Так прошло полгода. Мы, разумеется, еще больше забыли Бернгарда, и, по правде сказать, это нам даже не стоило особенно большого труда. Но во всяком случае представьте же себе мое удивление, когда однажды утром на десять лет уехавший Бернгард вдруг нежданно-негаданно словно упал с неба в мою комнату. Но нужно ему приписать чести; он в то время, как мы о нем забывали, успел так перемениться, что его почти невозможно было узнать. Нежное лицо его загрубело и обросло щетинистою бородою, свежий румянец исчез со щек, белокурые, шелковистые, вьющиеся волосы висели с головы беспорядочными прядями, веки оплыли, глаза поблекли и помутились. Прежней фешенебельности в одежде тоже не было и следа. Платье Бернгарда было в беспорядке и дурно сшито. Одним словом, если бы я не знал, что это Бернгард Рени, единственный сын известного нюрнбергского купца, я непременно принял бы вошедшего за какого-нибудь несчастного, выбежавшего из Клиши или из “H^opital du Midi”.
— Любезный друг, что с тобою? — спросил я Бернгарда.
— Со мною? Да, кажется, ничего, — отвечал он и осмотрел себя с ног до головы.
— Ты здесь, конечно, по делам твоей фирмы? Но отчего так скоро? Ты был в отсутствии гораздо меньше десяти лет.
— Да, поменьше, — возразил Бернгард и принужденно улыбнулся.
— Что же, твои дела окончились, что ли, скорее, нежели ты этого ожидал?
— Торговый дом обанкрутился, но не по моей вине; я ничего для него не делал.
— Где же ты был последнее полугодие?