Статуи никогда не смеются
Шрифт:
Раду Дамьян, инженер-текстильщик, сошел с поезда. Он устал, после долгой езды все тело ломило. Вокзал с обгоревшими, разрушенными бомбардировкой стенами показался ему чужим, неприветливым, хотя над уходившими ввысь развалинами светило теплое солнце.
Дамьян поставил чемодан около столба и сел на него. Он чувствовал себя так же, как в прошлые годы, когда после лета, проведенного на берегу моря, возвращался в город и впереди был новый учебный год с лекциями, зубрежкой, с тревогами из-за контрольных работ. Его всегда волновала сладость первых осенних туманов, желтых листьев на каштанах, неясной грусти.
До сих пор он не представлял
Перрон был пуст, только какой-то запоздалый пассажир не спеша подошел к нему. Раду пожал плечами:
— Я сам не здешний. — И человек с недовольным видом отошел.
Раду с трудом встал, поднял тяжелый желтый чемодан. На трамвайной остановке он столкнулся с одним из своих соседей по купе. Это был невысокий молчаливый человек лет пятидесяти. Раду хотел заговорить с ним, но тот углубился в чтение толстой книги, заглавия которой нельзя было разобрать. Раду спросил:
— Интересная книга?
— Очень.
Раду устыдился собственной бесцеремонности.
— Прошу вас, — вежливо сказал он, пропуская незнакомца в трамвай, потом поставил свой чемодан и сел на него.
— Вы здешний? — спросил его сосед по купе.
Раду хотел ответить «нет», но передумал. Действительно, начиная с сегодняшнего дня он — местный житель.
— Да, здешний, — ответил он после паузы.
— Вы случайно не знаете, как проехать на ТФВ?..
Какой-то разговорчивый пассажир выручил его:
— Вам надо в другую сторону. Этот трамвай идет в город.
Человек поблагодарил пассажира и Дамьяна и поспешно сошел на первой же остановке.
В гостинице отдельных номеров не оказалось, свободное место имелось только в общей комнате. Раду Дамьян остался недоволен: город показался ему неприятным, жители замкнутыми и нелюбезными. Он. Торопливо распаковал чемодан, надел строгий синий костюм и спустился по каменной лестнице.
На фабрике он опять встретился со своим попутчиком. Тот казался озабоченным и быстро шагал, заложив руки за спину, рядом с каким-то широкоплечим человеком, который что-то говорил ему, размахивая руками. Раду спросил вахтера, знает ли он приезжего.
— Нет, — ответил вахтер. — Он впервые на фабрике. А уж я, поверьте, всех здесь знаю.
— А товарищ с ним, это кто?
— Это товарищ Жилован, секретарь партийной организации цеха.
Из дирекции на фабрике находился только Вольман, но ему было некогда принять нового инженера… Представители профсоюза заседали в местной комиссии.
Хотя у Раду было направление с печатью министерства промышленности, вахтер не пропустил его на фабрику. Раду вернулся в гостиницу в плохом настроении, недовольный, расстроенный. Издали трубы фабрики казались чужими, суровыми. Раду стало жаль себя при мысли, что ему придется жить здесь, в этой крепости, которая казалась ему теперь уже не белой, а серой, негостеприимной. Он с ужасом подумал
3
— Ты написал? — спросил Трифан Герасима, когда тот вошел в зал, где должно было проходить собрание.
— Нет, — ответил Герасим. — Нет нужды. Зачем их затруднять, у них и так работы выше головы. Все ясно как божий день. А то, чего доброго, они оторвали бы кого-нибудь от дела и послали сюда. А ты писал?
— И я не писал, — солгал Трифан. — Я думал так же, как и ты.
Ему было стыдно признаться, тем более что из Бухареста никто не приехал. Наверное, там не обратили на его письмо никакого вниманиями Трифану не хотелось, чтобы над ним смеялись. До обеда он все еще надеялся. Он примчался домой и, запыхавшись, вбежал в ворота.
— Жена, меня никто не спрашивал?
Увидев, как тяжело он дышит, Елена перекрестилась.
— Да что это с тобой? Ты с ума сошел? Раздевайся, полежи, отдохни! Пыхтишь, как паровоз… Господи, спаси и помилуй, в твои-то годы…
Георге хотел было огрызнуться, но вовремя опомнился.
— Дай мне новый черный костюм. Я иду на собрание, — и поспешил в комнату, чтобы не слышать упреков жены.
Он быстро оделся и зашагал на фабрику. По дороге наспех съел кусок хлеба с салом.
Георге скрутил самокрутку в палец толщиной и посмотрел на Герасима. Тот спокойно перелистывал исписанные листки. Потом появился Дудэу. Он только что побывал в парикмахерской, лицо после бритья было розовым. Зеленоватый парусиновый костюм мешком висел на нем. «Похудел он за последнее время, — подумал Трифан. — Да, годы дают себя знать». Дудэу ступал тяжело, с трудом, но глаза его блестели, выдавая какую-то скрытую, почти детскую радость. Увидев Трифана, он церемонно поклонился, приветствуя его, и быстро прошел на другой конец зала. Трифан подтолкнул локтем Герасима и подмигнул ему. Тот удивленно посмотрел на Трифана, но даже не спросил, что это должно означать. Он сидел, раздумывая над тем, как поступил бы Хорват на его месте. Нет, он тоже стал бы волноваться. Он, вероятно, схватил бы их за шиворот и рявкнул: «Какого дьявола вы от меня хотите?» И Герасим вдруг спросил себя, почему наконец не начинают заседания?
В коридоре стояли Бэрбуц и Думитриу, инструктор уездного комитета. Они тихо разговаривали, а проходившие мимо них люди почтительно, даже с некоторым страхом здоровались с ними. Знакомым Бэрбуц протягивал руку, и они довольно улыбались. Пришли и представители от других ячеек.
Бэрбуц наклонился к Думитриу:
— Вы должны проявить сугубую партийность, товарищ Думитриу. И не забывайте: партийность означает, что вы не имеете права поддаваться слабости или жалости… Жалость в решении партийных вопросов — это мелкобуржуазная, трусливая черта, подлежащая осуждению. У вас достаточно данных?
— Да, товарищ Бэрбуц. Согласно вашим указаниям.
— Не моим указаниям, а указаниям партии! И вы тоже здесь находитесь как член партии, который должен защищать ее интересы. Нельзя ни скромничать, ни робеть. Разоблачение — это ваша заслуга, и мы это ценим.
Думитриу, высокий, очень худой человек с лоснящимися волосами, внимательно слушал его.
— Вы подготовили выступления товарищей?
— Да. Но не знаю, подходящих ли… Мне было очень трудно проводить здесь работу. У Герасима много друзей.