Статуи никогда не смеются
Шрифт:
— Вы имеете в виду помещение капитала в Англию, — улыбнулся барон. Однако шутка кажется ему несколько неуместной, и он хмурится.
Прекуп, человек воспитанный, не хочет, чтобы барон испытывал неловкость. Он слегка улыбается, ровно настолько, чтобы улыбка казалась естественной.
— Да что поделаешь, если скверные англичане взяли у нас деньги и не хотят присылать машины. — Однако он чувствует, что его ответ тоже неуместен, и продолжает серьезно: — Это было одно из самых замечательных ваших дел. Вам удалось переправить или, вернее, поместить в безопасное место приличную сумму. Представляю себе выражение их лиц, когда они услышат, что станки никогда не прибудут к нам. Именно поэтому
Барон тоже пытается поднести стакан ко рту так, чтобы рука не дрожала. Это ему не удается. Рука заметно дрожит. Рассердившись, он хочет поставить стакан на стол, но делает слишком резкое движение, и вино проливается на брюки. Вежливый как всегда Прекуп делает вид, что смотрит в другую сторону.
Наступает неловкое молчание.
«Старею», — замечает про себя барон. Он чувствует во рту привкус горечи. Как бы хотелось ему сейчас быть одному, подойти к зеркалу, посмотреться в него. Всякий раз, как годы напоминают о себе, он становится мрачным и злым. Даже по отношению к себе самому. «Так тебе и надо, старый осел, раз ты доживаешь свой век здесь, в этой провинциальной дыре. Ведь солнечный берег Италии все время звал тебя!» В такие минуты он предъявлял себе счет за годы, потерянные среди станков, в мрачных конторах, в подсчетах прибыли за тысячи километров полотна.
В былые годы по ночам, когда рабочие уходили с фабрики, он бродил один по цехам, гладя станки и вдыхая пары белилен. Тогда он говорил себе для бодрости, что недолго осталось ждать, что скоро он сможет спокойно слушать симфонии Бетховена в концертном зале Бонна, трогать мраморные колени Моисея и подмигивать Джоконде. С годами это «недолго осталось» все больше отдалялось, пока совсем не исчезло. А через несколько лет он понял, что уже не хочет видеть создание Микеланджело, и даже симфонии Бетховена влекли его не так сильно, как прежде… Теперь, когда он осознавал, что годы прошли, что он уже не сможет обнимать тех женщин, о которых мечтал и которых так желал в молодости, что он не будет наслаждаться ни волнами Средиземного моря, ни тенью олив в Каталонии, Вольман чувствовал себя ограбленным. Его угнетало то, что свои немногие свободные часы он тратит на чтение полицейских романов. И все же только эти часы приносили ему в последнее время хоть какую-то радость.
Вольман с ненавистью посмотрел на Прекупа: этот каждое лето ездил куда-нибудь на Запад. Он сорил франками в Монте-Карло, обнимал мулаток в Алжире, аплодировал захватывающим забегам на королевских дерби в Лондоне, взбирался на склоны Альп и фотографировался у подножия сфинкса. И все это на деньги, которые он заработал на фабрике. Он пожил в свое удовольствие. Конечно, Прекупу нечего бояться старости, он сможет спокойно сидеть у камина и вновь переживать прогулки по Санта-Мария в Риме, вспоминать поездки на «Куин Мэри» и попойки в барах площади Пигаль. «В сущности, какие у него заботы?^
Выполняет определенные задания. И все! А я?..» Неотвязные думы об этом огромном предприятии, страх перед бесконечными заседаниями фабричного комитета… Хорват… Ах, если бы можно было все начать сначала…
Из комнаты Клары доносится голос слуги. Прекуп, которому показалось, что молчание слишком затягивается, кивнул головой на дверь и спросил:
— Кто это?
Вольман вздрогнул. Потер лоб и ответил тихо, чужим голосом:
— Слуга.
— А-а, — легонько кивнул головой Прекуп. — Господин Вальтер. — Не зная, что сказать, он встал, подошел к камину, потом вернулся обратно. — Как решим с полотном?
— Ах, да. Хорошо, что напомнили. Я говорил с Молнаром об этом. Надо сделать. Хорошо бы помочь им в этой
— Вы правы, господин барон. Думаю, что, если мы с этим вопросом покончим, страсти утихнут очень надолго.
3
Прекуп посмотрел на часы. До встречи с Симоном оставалось еще много времени; ему стало тоскливо, во всем теле он чувствовал какую-то слабость. Он поправил белый манжет, сделал еще несколько неуверенных шагов, и вдруг это бесцельное хождение начало его раздражать. Так случалось всякий раз, когда нужно было с кем-нибудь встретиться. Его охватило возбуждение. На бульваре он вошел в освещенное фойе кинематографа. Картина уже началась, из зала доносилась громкая музыка, у входа толкалось несколько молодых людей. Вдруг он увидел свое отражение в зеркале: тощий человек, стянутое поясом пальто, лицо длинное, худое, квадратный подбородок. Из-за густых бровей всегда казалось, будто он чем-то недоволен, улыбка получалась у него вымученной, какой-то болезненной. Он сдвинул шляпу на затылок, открыв высокий узкий лоб, обрамленный редкими прядями черных волос. Потом повернулся на каблуках и вышел.
Вечерняя сутолока города вызвала у него улыбку. Его забавляли претензии маленького городка походить на большой город, где все спешат, где все заняты, где автомобили мчатся с невероятной скоростью и влюбленные устремляются в парки, как только начинает темнеть. В сущности, этот городок одновременно наводил на него тоску и забавлял его: ему казалось, — он и сам не знал почему, — что все лишь делают вид, будто бы они невероятно заняты, хотя на самом деле спешить им решительно некуда.
Прекуп вошел в кафе и заказал пирожное. Оно оказалось слишком сладким, какое-то подслащенное мыло. Это еще больше разозлило его. Он уплатил и ушел, хлопнув стеклянной дверью.
Часы на башне примарии показывали половину девятого. Он глубоко вздохнул и направился к парку. На него напала меланхолия, ему захотелось выпить рюмку хорошего коньяку, прилечь, полистать какую-нибудь книжонку и уснуть.
Он подумал, не пойти ли после встречи с Симоном к Нуци. Вот обрадуется; бедняжка. Его успокаивала ее глупость и необразованность. Нуци станет говорить о платьях. Ей нравится зеленый цвет, а ему он не нравится. Потом маленькая ссора, небольшое представление, примирение, бутылка вина, танцевальная музыка. Он не умел танцевать, но ему доставляло удовольствие сидеть в кресле и смотреть, как вертится Нуци, обнимая воображаемого партнера.
Возможно, он был не единственным мужчиной, который посещал ее, но для него это не имело никакого значения. Нуци была глупа, она восхищалась им, правда не как мужчиной, а как постоянным источником доходов, денег, которые она принимала без особых колебаний.
Он вспомнил и о Софии, ее прислуге. Как-то две недели назад ему стало скучно, у него болела голова; эти заседания с претензией на то, что они служат строительству нового мира, опротивели ему. Он пошел к Нуци.
— Ее нет дома, господин инженер! — встретила его прислуга.
Он вздрогнул.
— Я хочу зайти!
— Пожалуйста, — она сделала большие глаза и покраснела.
Она тайно была влюблена в него. Серебристые галстуки, кожаные перчатки, рубашки с монограммами и французские романы, которые он иногда забывал на ночном столике, сводили ее с ума.
София стояла в дверях и не знала, что делать. Она лишь разглаживала белый передник на бедрах. Пахло розовой водой.
— Пожалуйста, приготовь мне чай. — Потом, просто от нечего делать, спросил: —А ты ела?