Статус неизвестен
Шрифт:
– Не дерзи,- Эмили встряхивает волосы.
Ему хочется как голодному досыта наглядется на нее.
– Что в нем есть такого, чего не нашлось во мне?
Эмили не поворачивается и ему достается только упрямая ямочка на щеке:
– Он основателен как крепостная стена. В нем надежности на сотни осад.
Электрический разряд в голове. Все слишком оголено чтобы не ударить его. Не закоротить.
– А я?
– он почти жалеет, так ничтожно прозвучал этот вопрос.
– Ты не замочная скважина, чтобы мне в тебя заглядывать,- словно не заметив двусмысленности вопроса отвечает Эмили. Она сердита
– Боишся увидеть во мне нечто, от чего не сможешь отказаться?
– Совсем нет,- она выдерживает его долгий, как один сплошной намек, взгляд, но так и не смотрит в его сторону.- Тебе интересны только победы. Ты ищешь сильные решения даже там, где можно достойно отсидется и переждать. Сдерживать осаду для тебя позорно и муторно, а повседневная семейная жизнь почти целиком состоит из одного терпения.
– Замечательный предлог для самых сокрушительных заблуждений. Ты в образе который выбрала себе сама и он тебе льстит.
– А твои амбиции всегда нуждаются в авациях.
– Все шутишь, а я припоминаю, как же, ты с детства любила перечитывать сказки. Но я не предпологал, что героям из книг нет места в твоем сердце.
– Я их побаивалась,- не стала скрывать Эмили и это был самый долгий из ее взглядов, которого он ждал для себя весь сегодняшний вечер.- Девушкам полезно и нужно бояться отважных забияк, чтобы потом локти себе не кусать.
Самородов поморщился:
– Не пытайся меня одурачить.
Эмили промолчала.
Ее улыбка была вежливой, хозяйской и выпроваживающей одновременно.
Когда он совсем уже собрался уходить она вдруг сказала, как бы стороной:
– Не обижайся.
– Пустяки какие,- Самородов толкнул входную дверь и следом выпихнул себя, невнятно попрощавшись.
Погруженные в непроглядную темноту кусты плетеными пустотами сторожили крыльцо. В мелких выщербленах ступенька запавшей клавишей держала самую печальную ноту на свете. Неразличимую в своем одиночестве.
Десонанс сред.
Ульрих, сидящий привратником у входа, вскочил со скамьи, оживив тени уличных фонарей. Он что-то спросил у Самородова, но тот не услышал его. В голове улей, а под ложечкой подсасывало неуемное чувство досады.
Все та же одинокая нота. Ее молчание доносится издалека, отдаваясь в голове с задержкой. Протяжным эхом.
Не оно ли попридержало так и не начавшийся дождь?
И уже пересекая дорожку света на блестящих плитах храмовой площади, подходя к автомобилю с бессмысленно выпученными глазами фар, пехот-командер отдал прорвавшийся в сознание приказ:
– Немедленно, по разыскиваемой групе, разослать новую ориентировку ...
ГОРЯЧИЙ СКОЛЬЗ
Закат оталел. День быстро сходил на "нет". Застрявший в сырых ущельях туман разбухал выползая на опустевшую к ночи дорогу. Прошли бесконечные минуты после заката, затем медленно навалилась тьма. Отполированный кварц ночи отблескивал вкраплениями пиритовых звезд. Совсем как на Земле. На Перво земле. Вытаращеные, ожерелые, чужесветные звезды.
Постоялый двор расположился на проселочной дороге, которая пролегла паралельно тракту, но несколько западнее. Весь вечер занимались наблюдением. То из за дровяного сарая с односкатной крышей, то хоронясь за скотным обнесенным жердями выгоном. Присмотревшись к поведению возницы космодесантники решили что он не соглядатай. Не из тех. Слишком много сил, времени и нервов уходило у него на ругань со спутницей, приходящейся, по всей видимости, ему благоверной.
Опрокинулся, перевернулся за горизонт умирающий день, стало так темно, что они могли лежать почти не скрываясь. Яростно лаял и рвался на цепи пес. Чуял. Ложа на траву глубокий след света через приоткрывшуюся дверь с кухни постоялого двора вышла бабенка в переднике. Цыкнула на пса и опростав деревянное ведро направилась к бетонному кольцу колодца. Заскрежетал цепной ворот и белые пухлые руки нырнули под дощатую кровлю, слегка расплескивая ледяную колодезную воду. За выгородкой в стойле шевелилось что-то теплое.
Потемнелый тес перестроенного скотного двора прекрывала двускатная кровля. Между балок возле потолочной плахи распологалось духовое оконце. Вместо звезд в него заглянул Парс и перекинувшись с помощю подсадивших его Иллари и Рона изнутри отодвинул заложенный на ночь засов. Сиплый клокочущий лай надпарывал полусонную тишину.
Сумрак лежал по углам как прибитая дождем пыль. Одомашненая чужой рукой темнота. Густой, пахучий запах живности. За щелями перегородки тревожно зашевелилась матка с телятами, сердито царапая мшистыми рогами скрипучие доски. Неошкуреные бревна потолочного перекрытия бахрамились отслоившейся корой.
Они старались не выдать себя ничем, говоря по одному и только шепотом.
– Ты когда нибудь доил корову?
– Это очень просто. В начале двумя пальцами берешь за то,что кажется тебе соском и остальными начинаешь жать на него слегка оттягивая вниз. Потом бык легнет тебя в грудь вышибая дух и можешь расслабиться.
– В этом деле тебе равных нет.
– Вышибать дух?
– Нет, ласкать быка.
Почесав языки космодесантники забрались на сеновал. Трава прела отдавая свой ровный жар измотанным человеческим телам, порошила лица. Теплое шуршащее сено пронизывал сладкий аромат абрикосов, нарцисов и миндаля. Там же блуждал вересковый флер, дикая горечь полыни, терпкий деребящий горло запах коньяка, напоминающий аромат можевельника и свежеразломанного хлеба. От стен примешивалась пахучесть лесных смол. Соломенная подстилка разносила отдушку степной резеды и перечной мяты.
Испытывая невыносимую легкость бытия троица начинала одуревать от такого букета как от макового отвара. Реакция растекалась ароматным ветром в голове, но, возможно, это был просто голод.
Удел того кто разучился спать-превращать явь в свои сны. Совершенно осовелый Рон скатился с сеновала, отряхнулся и пощел вдоль пустых выгородок. Большие круглые пылающие зрачки, как пара сиамских лун, выплыли из темноты и уставились на Рона. В тесном загоне в воздухе, как будто за секунду что-то сдвинулось, прояснилась точно такая же вторая пара удивительно круглых горящих глаз.