Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Не испортишь, - сказала она.
Заговорились они так надолго, что Феофано даже забыла о сыне: няньке пришлось прийти и напомнить о ребенке, хотя итальянка боялась неведомого гостя. И после этого они с Фомой еще долго не могли кончить беседу. Патрикий, у которого было слабое горло, даже охрип.
Но Феофано услышала уже достаточно.
Когда она провожала брата в спальню, то остановила его и тихо спросила:
– Чего ты хочешь?
Она была в самом деле очень признательна Фоме – он видел ее благодарность, чувствовал;
– Я хочу вернуть моего сына, - сказал Фома.
– У тебя двое сыновей! – воскликнула Феофано.
И тут же она догадалась: конечно, Фома подразумевал только младшего ребенка. Варда, рисовальщика кораблей, ее брат своим сыном давно уже не считал.
Патрикий смотрел сестре в глаза со всем чувством, с многолетним страданием.
– Ты видишь, - тихо сказал он, - сколько я сделал для вас: я отдал вам все! Я отдал моей жене всю свою преданность; и саму мою жену отдал другому мужчине! Я не стану отрывать от Феодоры наших старших детей, которым это теперь причинит только муки, – признаю свое поражение, Метаксия!..
Он прервался; брат и сестра смотрели друг на друга в великом волнении.
– Но моего Александра я хочу взять себе, пока мой мальчик еще не вырос достаточно, чтобы начать ясно сознавать себя и помнить своего отчима! Александр уже не нуждается в материнской груди, но по матери страдать не будет! Он нужен мне именно сейчас: только сейчас можно это сделать, - закончил патрикий. Фома сжал локти Феофано, и руки его заскользили вверх-вниз по ее сильным рукам.
– Я… я подумаю, - сказала Феофано с непривычной дрожью в голосе.
Она несколько мгновений стояла в объятиях брата; потом сильным движением высвободилась. Фома дал ей уйти – и проводил взглядом… с огромным удовлетворением. На губах патрикия появилась улыбка, которая задержалась надолго.
* Место отказа (греч.): так называлось ущелье в горах Тайгета, куда спартанцы сбрасывали ущербных детей.
========== Глава 150 ==========
“Привет тебе, филэ.
Дорогая, я знаю, что Леонард никогда не распечатывает твоих писем и не проверяет моих посланных. Ты уже поняла, что я пишу тебе неспроста: осмотрись, и если рядом с тобой кто-то есть, уйди подальше.
Сейчас же: слышишь?
Благословение Божье, что у тебя такой муж. В латинском мире, где ложь в благородных семьях не то что часта, но возведена в правило жизни, ты и Леонард святостью своей любви и верой друг в друга возносите друг друга до первых христиан или древних минойцев, греков Крита, – не вижу большой разницы между теми и другими. Как мы уже знаем, христианский закон жизни гораздо древнее первого пришествия.
Но теперь я опять должна заставлять тебя лгать мужу и остальным. Если ты стоишь, то сядь.
У меня сейчас Фома Нотарас”.
Феодора и в самом деле стояла – стояла посреди детской, в которой возился на ковре ее Эней: после прочтения этих строк ноги у нее подогнулись, и московитка
– Господи, - прошептала она. – Господи!
Она не понимала, что говорит; крестилась, не понимая, что делает. Потом, сама не зная зачем, перекрестила Энея и прижала к себе; недовольный мальчик, которого оторвали от игры, захныкал и задергался в ее руках, но Феодора не слышала. Она отпустила сына Леонарда и опять впилась глазами в письмо.
“Брат наконец объявился… я знала, что это случится. Ты тоже ждала его все время, не правда ли?
Фома служил нам, служил тебе своим отсутствием – ты и об этом догадывалась, как и я: моему умнейшему брату удалось раскрыть заговор против нас. Это Моро – не Констанция, а сестра Доменико Моро, тестя Мардония: она замужем за неким миланским графом Романо, чей брат имеет сан епископа и служит в инквизиции. Я не буду писать тебе подробностей этого дела – расскажу при встрече: но ты и сама можешь себе представить, что замышляли эти патриции и что сделал наш патрикий.
Разницы в поименовании почти нет, не так ли? А между тем, это разница между мирами, разделенными океаном разночтений святого закона и разногласий. Никакому греку не пришло бы в голову рисковать своей семьей со всеми чадами и домочадцами ради уничтожения пришлых еретиков… хотя некогда, после основания Византии, ереси и в Восточном Риме преследовались сурово, мы всегда были и вовеки пребудем человечнее римлян западных.
Но я отвлеклась: хотя я не могу рассказывать всего, что известно мне и брату, в письме, сейчас нам нужно думать о другом. Фома выставил нам условия… он желает получить плату за свою службу: он более не притязает на тебя как на супругу, потому что ему никто не позволит, но хочет забрать у тебя вашего младшего сына, Александра.
Не находишь ли ты, что этот мальчик из ваших детей более всего удался в Фому? Брат мой любит в Александре самого себя – самая естественная любовь, без которой невозможна никакая другая: основание всякой любви. Думаешь ли ты, что Фома Нотарас может теперь быть хорошим отцом? И думаешь ли, что, получив Александра, он остановится на этом?
Я знаю Фому дольше и лучше тебя; но и я этого не могу предречь.
Брат уверяет, что способен содержать ребенка и воспитывать его как должно, - что ж, в это можно поверить: Фома два года содержал и воспитывал в Италии самого себя… твой первый муж выглядит и держится сейчас достойно. Можно даже сказать, что Фома Нотарас возмужал: насколько это можно сказать о нашем несравненном патрикии.
Но я опять рассуждаю о пустяках, верно, любовь моя? Ты понимаешь, что близится время, когда твои мужья столкнутся и сцепятся! Подозреваю, что Александр для Фомы в некотором отношении – повод, чтобы объявить открытую войну Леонарду Флатанелосу. Ты ведь понимаешь, почему Фома не потребовал себе вашего старшего сына, Варда, - своего наследника по праву и закону? Брат прямо сказал мне, что считает Варда сыном комеса, - и я не стала и не смогла бы его разубедить. Самая спасительная из наших лжей всегда имеет свою оборотную сторону.