Стая бешеных

Незнанский Фридрих Евсеевич

– Хорошо, хорошо, – соглашался на все готовый Кобрин, – в четыре так в четыре. Ах, эта нелепица, ерунда меня необыкновенно раздражает. Вместо того чтобы думать о важных делах, приходится копаться в грязи. Это так противно, это так низко…

Кажется, Кобрин совсем заврался. Гордеев уговорился встретиться с депутатом в четыре часа на его территории, в здании Государственной думы.

Гордеев привык не раздражаться на своих клиентов. Некогда у него был приятель – психиатр. Гордеев навестил друга, и тот, желая показать молодому юристу быт и нравы психиатрической клиники, повел его по коридору между палат. Среди неброских картин безумия (отделение было для тихих) Юрию Петровичу запомнилась одна – из палаты выбежал всклокоченный маленький человечек средних лет и, указывая на друга-врача пальцем, закричал: «Дурак, дурак, глядите,

дурак!» Психиатр, интеллигентный человек, любитель немецкой философии, сам житейский философ, вдруг побагровел лицом и заорал на пациента: «Сам дурак!» Кажется, именно тогда у Гордеева возникло убеждение в том, что задача истинного профессионала – парить над пустыми амбициями этого мира, не позволяя увлечь себя тщеславию и гневу. Как ни раздражал его Кобрин со своим бесконечным лживым гражданским пафосом, Гордеев помнил, что Кобрин его клиент, возможно, действительно неплохой человек на своем месте. Потом, Кобрин платил ему (Гордеев вздохнул), а профессия адвоката предполагает необходимость становиться на субъективную точку зрения. По сути дела, адвокату платят не за то, чтобы он дознался истины, а за то, что он видит дело с той стороны, с какой хотелось бы клиенту. Ну, например: негодяй-племянник захочет отсудить у совершенно правой и добродетельной тетки большие деньги. Он платит знаменитому адвокату немалую, хотя и меньшую, сумму, и дело выиграно! И все и в зале и в печати готовы будут признать – гениальный адвокат. Разумеется, Гордеев избегал дел подобного толка. Но за годы адвокатской практики он убедился совершенно, что абсолютно невинных людей не существует, что в конечном итоге любое возмездие, в какой бы форме оно ни настигло человека, можно рассматривать как заслуженную кару судьбы. Всякий невинный сам в себе, как любой человек, носил вину – пусть не выявленную. Но и сам Гордеев был человеком. И он понимал, что достаточно лишь поменять точку зрения, чтобы увидеть мир совсем иным, с совсем другими представлениями о добре и зле, о темном и светлом. Примечательно, что всякий наш поступок мы для себя можем объяснить и оправдать, внутренне смириться с ним, во всяком случае, или, даже жестоко казнясь своим проступком, тем не менее жить, не питаясь тюремной баландой и не накладывая на себя руки. Иными словами, мы ведем себя как психологи, рассматривая собственную душу такой, какая она есть. Если же нам доводится прослышать про тяжкие преступления других людей, даже не про тяжкие – просто про необычное поведение или про обычные грешки, мы меняем точку зрения. Психология забывается, и ее место заступает этика, то есть наука о человеке, каким он должен быть. И разумеется, реальный человек оказывается несказанно меньше нравственного идеала, созданного общественными представлениями, и подлежит осуждению. Вряд ли кому-то из нас захочется оправдать маньяка и насильника фактом его тяжелого детства, психической травмы, разрушившей его личность. Мы видим только следствие этой травмы и судим не причину, а следствие. Так мы и не адвокаты. В обязанности квалифицированного адвоката входит проникнуть в мир своего клиента, обнаружить в нем ту опору, с которой мир увидится его глазами, и убедить общественность в том, что подследственный – такой же член общества, как и все.

Эти философские размышления занимали довольно небольшую долю в сознании Гордеева. Каналы его мысли были заполнены текущими делами разного рода. Кажется, он параллельно думал и о Кобрине, и об Ирине, и о брифинге в «Эрикссоне» и наружно при этом оставался спокойным и грустным человеком.

Отлучившись с работы (у Гордеева был прием в консультации, но он попросил коллегу его заменить), адвокат направился к зданию Госдумы. Ему удалось припарковаться в переулке прямо напротив здания Думы.

Юрий Петрович поднялся на указанный этаж в кабинет Кобрина.

Депутат ждал Гордеева в кресле, нервно скрестив пухлые ноги.

– Ну что? – спросил парламентский деятель.

Вопрос этот был бессмысленным, но нуждался в ответе. Гордеев присел рядом и размеренным, утешающим голосом изложил последние события.

– Вот так вот, Аркадий Самойлович, – подытожил он, – из встречи с юрисконсультом газеты я вынес только одно. У редакции есть пакет документов, на их взгляд, не подлежащих сомнению в подлинности. Договориться они не хотят.

– Как то есть не хотят? – возопил Кобрин. – Значит, обозначьте им такие условия, чтобы они не могли отказаться.

Гордеев

вздохнул.

– Аркадий Самойлович, вы мне не дали таких широких полномочий.

Кобрин насупленно замолчал.

– Ну ладно, – сказал он мрачно, – чего они хотят?

– Я не знаю. Не похоже, чтобы они готовы были на торг.

– Все готовы на торг! – закричал друг народа. – Это вопрос суммы. Есть такие деньги, против которых никто не может устоять. Есть деньги, которые сломают любую порядочность, а вы говорите – неспособны на торг! Глупости.

– Вам виднее, – сухо вставил Гордеев.

– Да, Юрий Петрович! – взвился депутат. – Да, мне виднее! Я на своем месте повидал немало, смею вас уверить. Очень немало, – он погрозил в пространство жирным пальцем. – И будьте уверены, Юрий Петрович, не встретил еще человека, который не назвал бы точную сумму, за которую его можно было бы купить. Точную, Юрий Петрович! Разумеется, в случае торгов цены будут завышены, чтобы потом сбавить на треть и ударить по рукам. У каждого есть свой прейскурант. Каждый вам назовет цену за мелкую пакость, за клевету, за лжесвидетельство, за кражу. Даже за убийство.

Гордеев посмотрел на депутата. Кобрин ответно метнул злобный взгляд из-под нахмуренных бровей. Его мясистый, зарозовевший лоб покрыла испарина, на крыльях носа обозначились капли пота.

– Да, убийство, – перевел дыхание Кобрин.

– Как странно, – сказал Гордеев, – как раз сегодня я сказал, что такими вещами не занимаюсь.

– Не верю, Юрий Петрович. Хотя и не хочу вас обижать – скажу: не верю.

Гордеев с унынием наблюдал этого перепуганного и исходящего желчью человека. Как все-таки значимо простое, мещанское спокойствие, простое благополучие. Еще недавно этот большой, самоуверенный человек, видимо, искренне считал, что он является опорой государственности, морали, а теперь злобно выкрикивал аморальные лозунги и призывал мироздание в свидетели своей правоты. Гордееву захотелось свернуть этот разговор, и он просто сказал:

– О чем я могу с ними договариваться?

Кобрин отдышался.

– Для того чтобы вернуть доброе имя, я готов поступиться многим. У меня достаточно средств, чтобы восстановить справедливость – во всяком случае, в частном вопросе. Я попросил бы вас прояснить конъюнктуру. Я любезно прошу вас немедленно – немедленно, Юрий Петрович, – отправиться в редакцию. Дело не терпит отлагательства. Если они заводят разговор о суде, значит, они ждут суда. Они хотят дешевой сенсации, раздавив меня. Не выйдет! – опять грозно и со страхом в то же время потряс он пальцем. – Я уже сказал, Юрий Петрович, что для своего имени я не жалею денег. Можете торговаться в пределах ста тысяч. Долларов.

Их глаза встретились.

«Откуда у вас такие деньги?» – спрашивал взгляд Гордеева.

«Вам должно быть известно только то, что они у меня есть», – отвечали ему кобринские глаза.

– Я торговаться не буду, – с достоинством сказал Гордеев. – Я только узнаю, возможен ли такой вариант разрешения конфликта. Если возможен только такой вариант – мне придется с вами раскланяться, Аркадий Самойлович. Этим могут заняться люди и с меньшей квалификацией. Но во всяком случае, я позвоню вам немедленно, как только получу ответ.

– Чистоплюй, – прошипел Кобрин, когда за Гордеевым закрылась дверь.

Глава 42. МИГРАНТЫ.

– …Хрюша, Степашка, Каркуша, Чебурашка, Гена, Карлсон, Лейла, Фатима, Зухра, Хафиза, Зульфия, Фарида, Зарина, Гюльчатай… Гюльчатай! Где Гюльчатай?!

Гюльчатай в строю опять не было. Сынок выругался про себя и пошел искать этого косоглазого придурка. Исмаил построил остальных и приказал грузиться в вагон.

Гюльчатай сидел в кустах неподалеку и с неподдельным интересом рассматривал молодого воробушка, только что вылетевшего из гнезда. Воробушек с не меньшим интересом рассматривал круглую желтую физиономию Гюльчатая.

– Ты чего тут делаешь?! – Сынок толкнул парня в спину, отчего тот чуть не упал. Воробушек испугался и перепорхнул на ближайшее дерево.

– Я руськи не понимай, извинэт, больси не будай, Гульсатай тут, – залепетал мальчишка, вскочив на ноги.

– А я по-вашему не понимай! – ругнулся Сынок. – Марш в вагон. У себя, блин, всех воробьев поели, теперь на наших насмотреться не могут.

Запрыгнув в вагон последним, уже когда состав лязгнул стыками, Сынок закрыл тяжелую деревянную дверь. Состав начал набирать ход.