Стая

Григорьева Ольга

— Не пущу тебя! Ты — опора мне и надежа. Пусть идут Энунд с Вадимом. А тебя не пущу!

От обиды у Избора даже дыхание перехватило. Вырвался, зло отмахнулся от старика:

— Ты что, спятил? Чужих за братом моим посылаешь?! Хорош же князь буду я после этого!

Кричал бы и дальше — обидно кричал, в отместку за недоверие, за слабость, но вдруг заметил, что дрожат отцовские плечи под синим шелковым корзнем, что ползет по морщинистой щеке слеза, и остыл так же быстро, как вспыхнул. Осекся, метнулся прочь из избы, вылетел во двор. Побежал к соседней — дружинной — избе, по пути не замечая шарахающихся в стороны дворовых людей. Ураганом ворвался в избу, хрястнул дверью за спиной.

Вой на то и вой, чтоб на любой шум вскакивать, — не успела дверь за княжичем закрыться, как ему в грудь уже уперлись несколько копий да ножей.

— Что пришел, княжич? —

На глухой голос копья опустились, ножи попрятались под одежкой. Избор перевел дыхание, всмотрелся в полутьму. Бьерн сидел подле очага на высокой, как и положено варяжскому хевдингу, лавке. Ноги скрестил, будто печенег, на коленях матово поблескивал небольшой клевец, Одной рукой Бьерн придерживал клевец за рукоять, другой — оглаживал гнутое, похожее на птичий клюв острие.

Избор протолкался ближе к варягу, сел напротив. Когда-то он не хотел прихода Бьерна. Так и сказал на совете старейшин: «Неужто одного волка, что на город наскакивает, вам мало, что другого, родича его, сами зовете?! » Однако отец оставался непреклонен, И старейшин убедил в своей правоте. Твердил: «Бьерн Орму родич, родичам столковаться легче. Его и отца его в урманской земле почитают, мать их конунга с ним в родстве. Без него ни к чему вовсе поход затевать». Старейшины сдались не сразу. Противились, говорили, что люди из урман и в Альдоге сыщутся, что незачем из болот всякую нечисть вытаскивать, что уж если б шла речь об отце Бьерна, старом Горме, так и спору нет, но с его сыном — дело иное… Когда-то многие из нынешних старейшин были в дружбе с отцом Бьерна. Вместе ходили в походы, вместе отбивали Альдогу у находников. Потом Горм с сыном ушли в болота, подмяли под себя многие болотные земли и осели там, Старейшины говорили о Горме хорошо — называли его смелым воином, отважным богатырем, который без нужды и капли крови не прольет, словом не обидит.

О сыне его, Бьерне, отзывались куда хуже. Помнили Бьерна совсем молодым — злым, жестоким, не боящимся крови и ту самую кровь всего более любящим. По словам старейшин, Бьерн мало чем отличался от своего дальнего родича Орма, поэтому ждал Избор не столько помощника в трудном походе, сколь нового врага, с коим придется мириться по чужой воле.

Княжич не ошибся, однако Бьерн оказался вовсе не таким, каким его представлял Избор. Средь альдожских дружинников его уважали. Даже дотошный Энунд Мена с его приходом присмирел и куда меньше совал свой нос в княжьи дела. Вадим же — ныне назначенный воеводой при Изборе — поболтал с варягом об оружии, похвалил лошадей, поглядел на воев, пришедших с Бьерном, — и тут же с ним поладил. Понемногу, день за днем, и Избор попривык к варягу. Не было в Бьерне той самой звериной жажды крови, о коей твердили старейшины, не было злого безрассудства. Он был старше княжича лет на десять, не более, только казалось, век проживи Избор — а до его холодного спокойствия не дотянется. Ничто Бьерна не печалило, ничто не грело — был он как вода в глубоком омуте. Избор его не понимал — иногда дивился ему, иногда ненавидел, — но иного заступника ему перед отцом не было. Вбил Гостомысл себе в голову, что без Бьерна походу не быть, выполнял теперь любые прихоти варяга. С Энундом да Вадимом еще спорил, ругался, а с Бьерном становился тихим, словно тот с самим Перуном в родичах. Вот и ныне была у княжича одна надежда — что Бьерн отца вразумит, объяснит, что бесчестьем люди назовут, если не поедет княжич сам выручать сестру с братом. Поэтому стоял теперь Избор пред варягом, мялся, задыхался от злости, стискивал кулаки, давился словами:

— Отец меня отговаривает… Чтоб я тут остался…

Бьерн кивнул, отложил клевец, сцепил пальцы на коленях, замер. На обнаженной груди блестела золотая гривна, подле нее повисла на гайтане [69] костяная фигурка рыси, с обритой до макушки головы спускались к плечам заплетенные в косицы волосы.

«Аж не дышит, будто идол неживой», — мелькнуло у Избора в голове. Облизнул пересохшие губы, рубанул ладонью воздух:

— Как отец такое сказать мог?!

— Так и мог, — Бьерн шевельнулся, и все в нем словно ожило — блеснули глаза, перекатились под смуглой кожей мышцы, трепыхнулись косицы, закачалась гривна, цепляя костяную фигурку. — Ты один после него наследник. Тебе Альдогу беречь надобно, а не искать удачи в море, будто свободный ярл.

69

Шнурок, тесьма, лента, цепочка (славянское).

Этого

Избор не ждал. Бежал пожаловаться, заручиться поддержкой, а вместо этого будто ушатом ледяной воды облили.

Княжич обиделся, закусил губу. Вспомнив, ответил:

— Так ведь и ты у Горма — один наследник.

— И я… — послушно согласился Бьерн. Замолчал, опять превратившись в недвижного идола. Из угла избы кто-то негромко засмеялся. На щеки Избора накатила волна жаркой красноты, неприятно защипало уши. Бьерн метнулся взглядом на насмешника, заговорил:

— Мой отец — свободный ярл от рождения. Я — свободный ярл от рождения. Мне не нужны земли отца, мне нужны мои земли. Он это знает. А твой отец — бонд [70] от рождения. Ему нужны его земли. Тебе нужны его земли. Так он знает.

70

В древней Скандинавии — зажиточный человек, живущий на своей земле и не ходящий в воинские походы. В русском представлении — помещик.

— Но мне не нужны его земли! — чуть не плача от обидных слов, выкрикнул Избор. Бьерн улыбнулся, развел раскрытые ладони в стороны:

— А этого он не знает.

В избе дружно загоготали его хирдманны [71] . Избор выпрямился, надвинулся на варяга. Любой другой давно бы догадался, что княжич не простит насмешки — вскочил бы, набычился, стиснул кулаки, готовясь к драке. А Бьерн даже не привстал — все так же сидел, улыбался, думал о чем-то своем, не касающемся княжича. Лезть на него с кулаками показалось глупым ребячеством.

71

Скандинавские дружинники, воины одного хирда, дружины.

— Но я должен выкупить у Орма брата. И сестру. Я, сам! А не Энунд с Вадимом! — выкрикнул Избор.

Улыбка исчезла с лица Бьерна.

— Да, — коротко согласился он. — Это надо сделать тебе, сыну князя. С другими Белоголовый даже говорить не станет.

— А с тобой?

— Со мной? — Бьерн задумался, покачал головой. — Когда-то мы уже говорили с ним песней валькирий [72] . И мы были слишком молоды, чтоб слышать друг друга… — Варяг насторожился, прислушиваясь к чему-то, будто ищущий добычи зверь, добавил быстро, отмахиваясь от княжича словами: — Гостомысл отпустит тебя. Он лишь поддался слабости… Что там?

72

Валькирии — «выбирающие мертвых», а скандинавской мифологии девы-воительницы, уносящие души мертвых воинов в Вальхаллу (загробные чертоги, где особо отважные воины в пирах и тренировках своего боевого искусства ждали конца света, чтоб сразиться на стороне богов против чудовищ). Песня валькирий — битва. Говорить песней валькирий — сражаться.

Теперь и Избор расслышал неясный шум на дворе. Кто-то громко требовал князя…

Нестройной толпой дружинники хлынули к выходу, однако тут же расступились, давая дорогу спрыгнувшему с лавки Бьерну. Варяг не счел нужным даже накинуть рубаху или натянуть сапоги — вышел на двор босиком, лишь в свободных холщовых штанах да с клевцом в руке. Избор вышел следом. Вышел и замер на пороге — девки в Альдоге были красивы, это признавали почти все заезжие торгаши, но такой красоты ему видеть не доводилось. Незнакомая девица была в длинной поневе из пестряди, накинутой поверх белой, будто лед на Ладожке зимой, шелковой срачицы. Тонкая шея красавицы, казалось, подломится под весом свернутой в клубок на затылке толстой косы. Широкие ровные брови непослушными дугами гнулись над синими — такой синевы и не бывает — огромными глазами. Сочные губы изгибались насмешливо и призывно…

— К князю мы! За правдой! — Лишь теперь княжич увидел тех, что пришли с красавицей, — нескольких мужиков в одинаково мятых рубахах, портах чуть ниже колен, теплых онучах да драных лаптях. Средь них выделялся тот, что требовал князя, — сам он был грузнее и толще прочих, рубаха у него была наряднее, а лапти — новее. Толстым пузом мужик напирал на стоящего подле княжьей избы стража, требовал:

— Правды ищу! Пусти!

— Горыня? Ты ли? — Бьерн подступил к мужику, придержал его за плечо. — Что за нужда у тебя к князю?