Стеклянная женщина
Шрифт:
Роуса отыскала широкий плоский камень и, начертив на нем вытащенной из очага обугленной веткой защитный символ vegv'isir, сунула его под мамин соломенный тюфяк. Магия гальдрастава [5] проявлялась только в том случае, если нарисовать его кровью на лбу, но Роуса не хотела сплетен и поэтому спрятала камень, надеясь, что он убережет Сигридюр от беды.
Впрочем, Роуса прекрасно понимала, что спасти мать может только она сама: в тепле и сытости
5
Гальдрастав – магический знак, состоящий из переплетенных рун.
Но стоило ей вообразить себе лицо Йоуна, и она вздрагивала.
В конце концов она решилась, и подтолкнул ее к этому пабби Паудля, Бьяртюр.
Паудль, сын маминого двоюродного брата, был закадычным другом Роусы с раннего детства. Самые первые ее воспоминания связаны с тем, как они с Паудлем затевали схватки в высокой траве и как он швырял в нее снежками. Став постарше, они растягивались бок о бок на склоне холма и лежали на животе, купаясь в солнечном свете. Его глаза, его мысли, самый его запах она знала так же хорошо, как свои собственные.
Когда им минуло по шестнадцать весен, они стали видеться чаще. Роуса убегала из дому ранним утром и возвращалась поздно. Они то и дело гуляли вдвоем за холмом, укрывшись от зорких глаз сельчан.
Магнус все суровей и суровей отчитывал Роусу за долгие прогулки с Паудлем:
– Это неподобающе. Вы больше не дети.
– Ты видишь дурное там, где его нет, – твердила Роуса, когда он не желал сменить гнев на милость.
– А ты рушишь все надежды выдать тебя за достойного человека! – бушевал Магнус. – Пустоголовая девчонка! Будто не знаешь, как люди сплетни распускают.
– Ну и пусть! Только глупец поверит, что в нашей дружбе с Паудлем есть что-то дурное. Глупец, у которого одни мерзости на уме!
Роуса буквально выплюнула ругательство, и Магнус отступил назад, развернулся и направился к двери. На пороге он остановился и, не поворачиваясь к ней, отчеканил очень тихим голосом:
– Многие отцы избили бы дочерей и за меньшее. Вспомни эти слова, когда в другой раз назовешь меня глупцом.
Всю ночь Роуса то всхлипывала, то впадала в ярость, и Сигридюр никак не могла ее успокоить.
На следующее утро она поднялась рано и, по обыкновению, выскользнула из дома, чтобы встретиться с Паудлем. Она была страшно зла на Магнуса, но все же сказала:
– Отныне мы должны видеться реже.
– Что?
– Пабби говорит, что… – Она выдернула травинку с корнем. – Мне нужно проводить больше времени в одиночестве.
– И что же ты будешь делать? – Паудль посадил кляксу на пергамент и ругнулся себе под нос. Роуса легонько пнула его носком ноги.
– Он говорит… – Она спрятала лицо в ладонях. – Говорит, что мне надлежит готовиться к замужеству.
– К замужеству? – Паудль выпрямился, недоуменно улыбаясь, будто она
Роуса хихикнула, но смешок этот прозвучал как всхлип.
Улыбка Паудля померкла.
– Стало быть, я должен видеться с тобой реже, потому что ты замуж выходишь?
Роуса кивнула.
– За кого-нибудь из… Я даже не знаю откуда. Пабби говорит… Он считает, что я должна найти себе достойного мужа. Влиятельного.
Паудль растерянно моргнул, и у Роусы внезапно пересохло во рту.
– Ты прямо как Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины». Мужчины будут биться насмерть, чтобы завоевать твою любовь, – сказал он наконец и щелкнул пером, так что брызги чернил полетели ей в лицо.
Роуса вытерла их и мазнула перепачканным пальцем по его щеке.
– Не трать чернила впустую, болтун!
Паудль заулыбался.
– Я тебя рассмешил, а значит, не впустую.
Больше о замужестве они не говорили, и спустя некоторое время Роуса уснула, прикрыв лицо рукой. Проснулась она оттого, что ей щекотали живот. Она потянулась туда, чтобы смахнуть докучливое насекомое, и пальцы ее наткнулись на обнаженную кожу. Пока она спала, платье задралось, и теперь ее живот был весь испещрен буквами, которые вывел на нем Паудль.
Роуса села.
– Ты что творишь? – вскрикнула она. – И как мне, по-твоему, все это смыть?
– Я… я не знаю. – Покрасневший Паудль не решался встретиться с ней взглядом. – Твое платье завернулось, и я думал, что ты посмеешься, а потом… Ты просто… И я не мог… – Он отвернулся.
Она с улыбкой наклонилась к нему.
– Болван. Намочи рубаху в ручье, чтобы я стерла ею чернила. Вот так и поплатишься за то, что разрисовал меня: будешь ходить в холодной мокрой одежде.
Она ждала, что он засмеется, но он поднялся, не глядя на нее, и чуть погодя возвратился в мокрой рубахе.
Она сощурилась.
– И? Я ведь не могу с тебя ее сорвать.
Он сглотнул, медленно поднял руки и стянул рубаху.
Роуса уставилась на него. В последний раз она видела его без одежды прошлым летом, когда они плавали вместе, и тогда его руки, грудь и живот почти не отличались от ее собственных: гладкие, совсем детские. Теперь же он раздался в груди, а торфа накопал и перетаскал так много, что под кожей проступили твердые мускулы.
Паудль протянул ей мокрую рубаху, и она вдруг обнаружила, что не в силах взять ее.
– Держи, – пробормотал он.
Роуса мотнула головой: отмоется как-нибудь потом, а ему лучше одеться. Но он, должно быть, неправильно понял ее, потому что закрыл глаза, сделал вдох, опустился подле нее на колени и принялся вытирать ее живот рубахой.
От холодного прикосновения Роуса дернулась и ахнула.
– Больно? Мне перестать? – Он взглянул на нее. Лицо его было в высшей степени серьезно, голубые глаза – глубоки и непроницаемы.
Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза.