Стена Плача (повести и рассказы)
Шрифт:
Короче, тут пошли уже еврейские штучки. На середине моста, когда у него сбивалось дыхание, он вдруг вспоминал что-то заранее заготовленное из Ахматовой и, выбрасывая белый флаг, спасительно начинал: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король…»
Конечно, бегать и читать стихи невозможно. Так что дальше они уже шли пешком, и мучения его на этом заканчивались.
Но это – не забывайте о маме – только полбеды.
Дед Марины, в прошлом белый офицер, докатился с Добровольческой армией до Чехии. Из множества дорог, живо описанных Толстым и иже, он выбрал далеко не худшую, сменив мундир
Теперь вы поняли, что Марина не просто русская, а внучка белого офицера и дочь весьма сомнительных родителей.
Как заикнуться маме ещё раз о женитьбе – уму непостижимо! Ослушаться? Да как вы могли такое произнести?! Разве Мальчик не знает, как она забегала все годы ему дорогу, обе руки подкладывая под трамвай. Нет, нет и ещё раз нет! Видеть её слёзы – скорей самому захлебнуться в них.
Но чтобы Мальчик не колебался, чтобы не было у него сомнений в решительности мамочкиных слов, твёрдо защищающей кровное право на выбор достойной невестки, через день, не оставляя никаких шансов на возможный компромисс, – лаконичная телеграмма в деканат: «Волнуюсь молчанием Вылетаю пятницу Заклинаю Мама». И с интервалом в два часа, не давая опомниться, нокаутирующая вторая: «Срочно позвони домой Не делай глупостей Мамы сердечный приступ Целую Лена».
Две упавшие на стол замдекана неразорвавшиеся бомбы буквально вырвали его с лекции. Гневные крики возмущённой женщины: «Немедленно звони домой! Как ты можешь так волновать мать!» – окончательно разрушили хлипкую оборону. Когда по срочному тарифу он сумел дозвониться до Одессы и услышать взволнованные голоса живых ещё мамы и сестры, секундантам его было впору выбрасывать белое полотенце.
– Мамочка, успокойся. Как твоё здоровье?
– Я не желаю тебя знать! Ты обещаешь мне её оставить?
– Но ты ведь её не знаешь.
– И знать не хочу! Я для того тебя растила, чтобы ты мою жизнь укорачивал?
– Мама, как ты себя чувствуешь?
– Моим врагам! Я знать ничего не желаю! Ты должен её оставить! Ты мне обещаешь?
– Подожди… Дай я тебе всё объясню…
– Нечего мне объяснять! Ты что, хочешь моей смерти? Ты должен её оставить! Ты мне обещаешь?
– Да, но…
– Ты дал мне слово. Я из-за тебя все ночи не сплю! Мне стыдно людям в глаза смотреть!
– Мама, успокойся. Всё будет хорошо!
– Моё здоровьё не блещет. Лене через месяц рожать, а у неё из-за волнений с тобой болит живот. Мне всё это надо? Ты подумал о нас? Ты подумал, что будет, если у неё из-за тебя будет выкидыш? Счастье, что папа умер и этого не слышит! Не дай бог дожить до такого!
– Мамочка, не волнуйся, я никогда не женюсь.
– Ты мне обещаешь с ней расстаться? Я могу не прилетать?
– Я же тебе уже сказал. Занимайся Леной. Ей скоро рожать.
– Сыночка, ты дал мне слово. Возьми себя в руки. Будь мужчиной. Я все дни сижу на корвалоле. Ты ведь знаешь, как
Кто посмел бы после такого разговора огорчить маму? Причинить её истерзанному сердцу лишнюю боль?
И с детства образцово-показательный Мальчик, остудив в маминых слезах пылкое мужское сердце, мужественно выполнил сыновний долг, невнятно пробормотав недоумевающей Марине, что мама… через год он должен уезжать… он обещал… у сестры болит живот…
Сестринский живот Марину окончательно доконал, ибо со времён Второго Храма не было ещё в мире более веского аргумента в пользу рассторжения двух сердец.
Слёзы Марины остались за кадром. Как и то, что она ему сказала. Не судьба…
Прошёл год. И как в том анекдоте, произошла в семье его японская трагедия. Совершенно неожиданно для Марины он принёс ей в день рождения двадцать одну чайную розу, неизвестно где найденную им в февральском Новосибирске.
Через два месяца несостоявшаяся княгиня Одоевская перешла на более благозвучную для столбового дворянства фамилию Нисензон.
А ещё через несколько лет, когда танкист Нисензон вернулся после Ливанской войны, она родила ему двух близнецов. Девочка, вылитая бабка, княгиня Одоевская, так и получила её имя – Ольга, а мальчик в честь одесского деда назван Моше.
И хоть по закону они и не стопроцентные евреи, и не российские князья, оба – а им только по двенадцать – рвутся в армию и только в элитные войска. Они хотят быть десантниками. Ну чем не трагедия?
Ах, если бы мама знала об этом!
Но она, так никогда и не простив его, благословила их брак и умерла через полгода от инфаркта. В честь нее и названа первая дочь – Голдой.
Нужна мне ваша фаршированная рыба
– Не обещайте деве юной любови вечной на земле… – пропел над Изиным ухом хриплый голос.
– Что? Что такое? – Изя встрепенулся и резко обернулся.
– Ося развёлся с Мусей, – отступив на шаг, осведомил его низенький старичок, несмотря на сентябрскую теплынь, одетый в габардиновое пальто и галоши.
– А… – недоуменно начал Изя, но старичок опередил его вопросы и галантно представился:
– Хуна Абович Камердинер, отец Муси Тенинбаум…
– Да, но вы ведь… – стал припоминать Изя и запнулся.
– Да-да, ты прав, – обрадовался старичок тем, что его не забыли, – в пятьдесят четвертом, через месяц после Мусиного замужества, я попал под трамвай.
– Да… – подтвердил в замешательстве Изя.
Старика он абсолютно не помнил, разве что видел на Осиной свадьбе, а затем присутствовал на похоронах… Но ведь это было Бог знает когда, лет тридцать назад… Нет больше, быстро стал подсчитывать он.
– Я тогда не сам попал под трамвай. Меня толкнули, – затараторил старичок. – Не иначе как компаньон, с которым держал я артель по ремонту мебели, решил списать таким образом свои долги.
– Но… это что за цирк? – осторожно возмутился Изя, подозревая, что некто решил подшутить и совершить чудовищную мистификацию.