Темно-зеленые, золотоокие всюду сады,Сады Энзели.Это растут портахалы,Это нарынчиЗолотою росою осыпалиЧерные ветки и сучья.Хинное деревоС корой голубойПокрыто улитками.А в Баку нет нарынчей,Есть остров Наргинь,Отчего стала противноюРыба морская, белуга или сомы.О сумасшедших водолазахЯ помню рассказыПод небом испуганных глаз.Тихо. Темно.Синее небо.Цыганское солнышко всходит,Сияя на небе молочном.Бочонок джи-джиПронес армянин,Кем-то нанят.Братва, обнимаясь, горланит:«Свадьбу новую справляетОн, веселый и хмельной.Свадьбу новую справляетОн, веселый и хмельной».Так до утра.Пения молкнут раскаты.Слушай, годок: «Троцкий» пришел.«Троцкого» слышен гудок.Утро. Спали, храпели.А берега волны бились и пели.Утро. Ворона летит,И курским соловьемС вершины портахалаПоет родной России Ка,Вся надрываясь хриплою грудью.На родине, на севере, ееЗовут каргою.Я помню, дикий калмыкВолжской степиМне с сердцем говорил:«Давай такие деньги,Чтоб
была на них карга».Ноги, усталые в Харькове,Покрытые ранами Баку,Высмеянные уличными детьми и девицами,Вымыть в зеленых водах Ирана,В каменных водоемах,Где плавают красные до огняЗолотые рыбы и отразились плодовые деревьяРучным бесконечным стадом.Отрубить в ущельи ЗоргамаТемные волосы Харькова,Дона и Баку.Темные вольные волосы,Полные мысли и воли.Весна 1921
136. Новруз труда
Снова мы первые дни человечества!Адам за адамомПроходят толпойНа праздник БайрамаСловесной игрой.В лесах золотыхЗаратустры,Где зелень лесов златоуста!Это был первый день месяца Ая.Уснувшую речь не забыли мыВ стране, где название месяца – АйИ полночью Ай тихо светит с небес.Два слова, два Ая,Два голубя билисьВ окошко общей таинственной были…Алое падает, алоеНа древках с высоты.Мощный труд проходит, балуяШагом взмах своей пяты.Трубачи идут в поход,Трубят трубам в рыжий рот.Городские очи радуяЗолотым письмом полотен,То подымаясь, то падая,Труд проходит, беззаботен.Трубач, обитый змеемИзогнутого рога!Веселым чародеямШирокая дорога!Несут виденье алоеВдоль улицы знамёнщики,Воспряньте, все усталые!Долой, труда погонщики!Это день мирового Байрама.Поодаль, как будто у русской свободы на паперти,Ревнивой темницею заперты,Строгие, грустные девы ислама.Черной чадрою закутаны,Освободителя ждут они.Кардаш, ружье на изготовкуРуками взяв, несется вскачь,За ним летят на джигитовкуЕго товарищи удач.Их смуглые лица окутаны в шали,А груди в высокой броне из зарядов,Упрямые кони устало дышалиРазбойничьей прелестью горных отрядов.Он скачет по роще, по камням и грязям,Сквозь ветер, сквозь чащу, упорный скакун,И ловкий наездник то падает наземь,То вновь вверх седла – изваянья чугун.Так смуглые воины горных кочевийПо-братски несутся, держась за нагайку,Под низкими сводами темных деревьев,Под рокот ружейный и гром балалайки.Начало мая 1921
137. Кавэ-кузнец
Был сумрак сер и заспан.Меха дышали наспех,Над грудой серой пеплаХрапели горлом хрипло.Как бабки повивальныеНад плачущим младенцем,Стояли кузнецы у тела полуголого,Краснея полотенцем.В гнездо их наковальни,Багровое жилище,Клещи носили пищу –Расплавленное олово.Свирепые, багряныеКлещи, зрачками, оловянные,Сквозь сумрак проблистав,Как вдоль других устав.Они, как полумесяц, блестят на небеси,Змеей из серы вынырнув удушливого чада,Купают в красном пламени заплаканное чадоИ сквозь чертеж неясной мордыБлеснут багровыми порой очами черта.Гнездо ночных движений,Железной кровью мытое,Из черных теней свитое,Склонившись к углям падшим,Как колокольчик, бьется железных пений плачем.И те клещи свирепыеТруда заре пою.И где, верны косым очам,Проворных теней плетиЛожились по плечам,Как тень багровой сети,Где красный стан с рожденья бедныхСкрывал малиновый передникУзором пестрого Востока,А перезвоны молотков – у детских уст свисток, –Жестокие клещи,Багровые, как очи,Ночной закал свободы и обжигТак обнародовали:«Мы, Труд Первый и прочее и прочее…»Начало мая 1921
138. Иранская песня
Как по речке по Ирану,По его зеленым струям,По его глубоким сваям,Сладкой около воды,Ходят двое чудаковДа стреляют судаков.Они целят рыбе в лоб,Стой, голубушка, стоп!Они ходят, приговаривают.Верю, память не соврет.Уху варят и поваривают.«Эх, не жизнь, а жестянка!»Ходит в небе самолетБратвой облаку удалой.Где же скатерть-самобранка,Самолетова жена?Иль случайно запоздала,Иль в острог погружена?Верю сказкам наперед:Прежде сказки – станут былью,Но когда дойдет черед,Мое мясо станет пылью.И когда знамена оптомПронесет толпа, ликуя,Я проснуся, в землю втоптан,Пыльным черепом тоскуя.Или все свои праваБрошу будущему в печку?Эй, черней, лугов трава!Каменей навеки, речка!Май 1921
139. «С утробой медною…»
1
С утробой медноюВерблюд,Тебя ваял потомок Чингисхана.В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг,Письменного столаКолючей мысли вьюк несешь –Кузнец случайно ли забыл дать удила? –Туда, где звон чернильных струй,На берега озер черниловодных,Под деревом времен Батыя, копной его ветвей,Нависших на глаза, на лоб писателя,Семьей птенцов гнезда волос писателя,Кто древней Галиле<е>Дал грани большаков и угол.Проносишь равенство, как вьюк,Несешься вскачь, остановивши времяНад самой пропастью письменного стола, –Где страшно заглянуть, –Чтоб звон чернильных струй,Чей водопровод –Дыхание песчаных вьюг,Дал равенство коструИ умному огню в глазахХолодного отца чернильных рек,Откуда те бежали спешным стадом,И пламени зеркальному чтеца,Ч(ей) разум почерк напевал,Как медную пластину – губ ШаляпинаТолпою управлявший голос.Ты, мясо медное с сухою кожейВ узорном чучеле веселых жен,По скатерти стола задумчивый прохожий, –Ты тенью странной окружен.В переселенье душ ты был,Быть может, раньше – нож.Теперь неси в сердцах песчаныхИз мысли нож!Люди открытий,Люди отплытий,Режьте в РештеНити событий.ЛетевшийДревний германский орел,Утративший Ха,Ищет егоВ украинском «разве»,В колосе ржи.ШагайЧерез пустыню Азии,Где блещет призрак Аза,Звоном зовет сухие рассудки.
2
Раньше
из Ганга священную водуВ шкурах овечьих верблюды носили,Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей.Этот, из меди верблюд,Чернильные струи от Волги до ГангаНести обречен.Не расплещи же,Путник пустыни стола,Бочонок с чернилами! [2]5 июня 1921
140. Ночь в Персии
2
Почерк писателя настраивает душу читателя на одно и то же число колебаний. Задача переносить груз чисел колебания из одной души в другую выпала <на> долю одного испаганского верблюда, когда он пески пустыни променял на плоскость стола, живое мясо – на медь, а свои бока расписал веселыми ханум, не боящимися держать в руках чаши с вином. Итак, находясь у тов. Абиха, верблюд обречен носить на горбах равенство основного душевного звука в душе писателя и душ<е> чит<ателя>.
Аз – освобожденная личность, освобожден<ное> Я. Хабих – по-германски орел. Орел хабих летит в страну Азии, построивш<ую> свободную личность, чего она до сих пор не сделала, а делали приморские народы (греки, англичане).
Комментарий В. Хлебникова.
Морской берег.Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.А подушка – не камень, не перья:Дырявый сапог моряка.В них Самородов в красные дниНа море поднял восстаньеИ белых суда увел в Красноводск,В красные воды.Темнеет. Темно.«Товарищ, иди, помогай!» –Иранец зовет, черный, чугунный,Подымая хворост с земли.Я ремень затянулИ помог взвалить.«Саул!» («Спасибо» по-русски.)Исчез в темноте.Я же шептал в темнотеИмя Мехди.Мехди?Жук, летевший прямо с черногоШумного моря,Держа путь на меня,Сделал два круга над головойИ, крылья сложив, опустился на волосы.Тихо молчал и послеВдруг заскрипел,Внятно сказал знакомое словоНа языке, понятном обоим.Он твердо и ласково сказал свое слово.Довольно! Мы поняли друг друга!Темный договор ночиПодписан скрипом жука.Крылья подняв, как паруса,Жук улетел.Море стерло и скрип и поцелуй на песке.Это было!Это верно до точки!1921
141. Дуб Персии
Над скатертью запутанных корнейПустым кувшиномПодымает дуб столетние цветыС пещерой для отшельников.И в шорохе ветвейШумит созвучиеС Маздаком Маркса,«Хамау, хамау!Уах, уах, хаган!» –Как волки, ободряя друг друга,Бегут шакалы.Но помнит шепот тех ветвейНапев времен Батыя.Лето 1921
142. «Ночи запах – эти звезды…»
Ночи запах – эти звездыВ ноздри буйные вдыхая,Где вода легла на гвозди,Говор пеной колыхая,Ты пройдешь в чалме зеленойИз засохнувшего сена –Мой учитель опаленный,Черный, как костра полено.А другой придет навстречу,Он устал, как весь Восток,И в руке его замечуКрасный сорванный цветок.<Лето 1921>
143. «Ручей с холодною водой…»
Ручей с холодною водой,Где я скакал, как бешеный мулла,Где хорошо.Чека за сорок верст меня позвала на допрос.Ослы попадались навстречу.Всадник к себе завернул.Мы проскакали верст пять.«Кушай», – всадник чурек отломил золотистый,Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,Гнездо голубых змеиных яиц,Только нет матери.Скачем опять, на ходуКушая неба дары.Кони трутся боками, ремнями седла.Улыбка белеет в губах моего товарища.«Кушай, товарищ», – опять на ходу протянулась рука с кистью глаз моря.Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,А после чистое вино в мешочках и золотистая мука.А рядом лес густой, где древний стволБыл с головы до ног окутан хмурым хмелем,Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.Чернели пятна от костров, зола белела, кости.И стадо в тысячи овец порою, как потоп,Руководимо пастухом, бежало нам настречуЧерными волнами моря живого.Вдруг смерилось темное ущелье. Река темнела рядом,По тысяче камней катила голубое кружево.И стало вдруг темно, и сетью редких капель,Чехлом холодных капельПокрылись сразу мы. То грозное ущельеВдруг встало каменною книгой читателя другого,Открытое для глаз другого мира.Аул рассыпан был, казались саклиБуквами нам непонятной речи.Там камень красный подымался в небоНа полверсты прямою высотой, кем-то читаемой доныне.Но я чтеца на небе не заметил,Хотя, казалось, был он где-то около.Быть может, он чалмой дождя завернут был.Служебным долгом внизу река шумела,И оттеняли высоту деревья-одиночки.А каменные ведомости последней тьмы тем летКрасны, не скомканны стояли.То торга крик? Иль описание любви, и нежной и туманной?Как пальцы рук, над каменной газетой белели облака.К какому множеству столетийОкаменелых новостей висели правильно строки?Через день Чека допрос окончила ненужный,Н я, гонимый ей, в Баку на поезде уехал.Овраги, где клубилася рекаВ мешках внезапной пустоты,Где сумрак служил небу.И узнавал растений храмыИ чины, и толпу.Здесь дикий виноград я рвал,Все руки исцарапав.И я уехал.Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, где прятались святилища растений,И груша старая в саду, на ней цветок богов – омела раскинула свой город,Могучее дерево мучая деревней крови другой, цветами краснея, –Прощайте все!Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи, в деревнизолотые вели свои стада.Бежали буйволы, и запах молока вздымался деревом на небоИ к тучам шел.Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою ресниц,Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.Прощай, ночная темнота,Когда и темь и буйволыОдной чернели тучей,И каждый вечер натыкался я рукойНа их рога крутые,Кувшин на головеПечальнооких женС медлительной походкой.Лето – осень 1921
144. «Я видел юношу-пророка…»
Я видел юношу-пророка,Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,И перебирали на руках четки ползучих растений.Стеклянной пуповиной летела в пропасть цепьСтеклянных матерей и дочерейРождения водопада, где мать воды и дети менялися местами.Внизу река шумела.Деревья заполняли свечами своих ветокПустой объем ущелья, и азбукой столетий толпилися утесы.А камни-великаны – как плечи лесной девыПод белою волной,Что за морем искал священник наготы.Он Разиным поклялся быть напротив.Ужели снова бросит в море княжну? Противо-Разин грезит.Нет! Нет! Свидетели – высокие деревья!Студеною волною покрыв себяИ холода живого узнав язык и разум,Другого мира, ледян<ого> тела,Наш юноша поет:«С русалкою Зоргама обрученНавеки я,Волну очеловечив.Тот – сделал волной деву».Деревья шептали речи столетий.Лето – осень 1921
