Степь зовет
Шрифт:
— О ком же?
— О ком? Вот этого, видишь ли, я не могу тебе сказать. Понимаешь, ну, он… как бы тебя объяснить… ну, он… не колхозник.
— Не колхозник? — переспросила Элька и решила, что речь идет о Шефтле. Да, наверно, по его просьбе пришел к ней Калмен.
— Ну, пусть не колхозник, — тихо сказала она, — кто ж он такой?
Калмен уже раскаивался, что начал этот разговор. Он был готов пойти на попятную.
— Неважно. Какая разница?…
— Я его знаю? Да?
— Допустим, что ты его знаешь…
— Ну, так о какой услуге он просит? —
— Что же вы молчите? — Она встала и положила ему еще блинов. — Какая услуга?
— Это неважно… Я тебя только спросил, понимаешь… Как бы тебе это объяснить… Ну, скажем, он не совсем… Как это сказать… Ну, не наш… Я говорю тебе, не колхозник… Может, даже против…
Элька огорчилась: плохо здесь люди относятся к Шефтлу.
— Что значит — не наш? А кто же он? Бывший помещик или белый офицер?
— Помещиком, положим, он никогда не был. Белым офицером тоже нет…
— Почему же он не наш? — Элька рассердилась. — Потому, что он не в колхозе? Ничего, он еще в колхоз придет. Что же ему нужно?
— Понимаешь, я тебе, конечно, рассказал бы, но он меня очень просил, чтобы никто не знал об этом. Так зачем же мне рассказывать?
— Правильно, — поддержала его Элька, — если так, я больше и спрашивать не буду. Раз он не хочет, чтобы я знала…
«Разговариваем, как два глухих, — с досадой подумал Зогот. — Я об одном, она о другом. Надо решать самому, как совесть велит… Сегодня уже не выйдет, а на днях отправлю. И конец. Отделаюсь от этой докуки».
Элька вышла вместе с Зоготом. Ей не хотелось оставаться одной. Может, зайдет к Хоме, а может, просто прогуляется.
Когда они миновали Хонцину мазанку, Эльку окликнул знакомый голос. У плетня, в одном платье, стояла Рая.
— Товарищ Элька, прошу вас, зайдите на минуточку к нам… — И шмыгнула во двор.
Элька, встревоженная, наскоро попрощалась с Калменом Зоготом и направилась к Хонциной хате.
— Видите, какой у меня гость! — воскликнула раскрасневшаяся Рая, как только Элька открыла дверь. — Приехал с полчаса назад на эмтээсовской машине.
Хонця, сидевший у стола, вскочил.
— Значит, ты опять у нас? Вот это хорошо! Спасибо, что за женой поухаживала. — Хонця крепко пожал Эльке руку.
— Ну, говори, как здоровье? — нетерпеливо спросила Элька.
— Да вот, вижу тебя, значит, все хорошо. Ну, а ты? Совсем поправилась?
— Ой, я уже думать забыла… Я так рада, что ты здесь! И здоровый… Ты, наверно, знаешь, что у вас с хлебом получилось черт знает что?
Хонця зашагал по комнате.
— Этот хомутник со своим торгашом по ветру колхоз пустят…
— Завтра я буду в Ковалевске и в соседние колхозы заеду, а вечером давай соберемся все вместе — я, ты, Хома и Волкинд. Поговорим начистоту.
Рая достала из кухонного шкафчика посуду. На плитке кипел чайник.
— Ой, я так пить хочу! Весь чайник у вас выдую! Мы с Калменом блины ели, — весело говорила Элька, помогая Рае накрыть на стол.
Уже
— Нет, не пойму я тебя, Волкинд! — с раздражением говорила Элька. — Ну, хорошо, Веселый Кут, говоришь ты, старый колхоз, Ковалевск тоже. Но вот Зеленополь — колхоз молодой, правда? Я там была сегодня, они собрали пятьдесят с лишним пудов, а в Степановке — все шестьдесят.
— Сейчас объясню! — Волкинд сощурил один глаз, язвительно оскалился. — Двадцать пять возов пшеницы я сам сожрал, сто двадцать пять на самогон пустил, а тридцать загнал. Подсчитай: аккурат по пятьдесят пудов с десятины получится…
— Перестань дурака валять! — Хома рассердился. — Надоело! Разговор серьезный.
— Люди без хлеба сидят, а ты… — Коробок спичек хрустнул у Хонци в руках.
— А как же прикажешь понимать вас? Если мы собрали такой же урожай, как в Веселом Куте, тогда спрашивается: где хлеб?
— Вот я и хочу, чтоб мы сообща это выяснили, — заметила Элька.
Волкинд что-то пробормотал и пересел со своим табуретом к окну.
Седьмой месяц пошел, как Маня ушла от него. Казалось, что он уже примирился с этим. Правда, возвращаясь домой, Волкинд еще издали искал окно своей хаты — не светится ли. Но, видно, это больше по привычке. Ведь он сам, бывало, после очередной ссоры подумывал, что им лучше расстаться — все равно толку не будет. И вот сегодня утром он получил от приятеля письмо, из которого узнал, что Маня вышла замуж и уехала в Хабаровск. Тут только Волкинд понял, что он сам себя обманывал. Где-то в глубине души тлела надежда, что она еще вернется к нему…
— Чего ты насупился? — Элька подошла к Волкинду. — Мы не сомневаемся в твоей честности. — Она говорила мягко, видя, что он очень удручен. — Ну, скажи сам. Ведь мы с тобой вместе подсчитывали. Вот цифры. — Она протянула ему бумажку. — Тут и хлебозаготовки, и семенной фонд, и МТС, и то, что выдали колхозникам. Все, все подсчитали, и больше тридцати пудов с десятины не получается. Где же хлеб? Куда он делся?
— Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов — и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке — у них еще меньше, чем у нас.
— Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.
— Ну и разбирайтесь, — буркнул Волкинд. — Хоть под суд меня отдавайте!
— Опять не туда заворачиваешь, — неодобрительно заметил Хома.
— А помнишь, Хома… — задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. — Помнишь, как покойный Омельченко…
— Ну? Ну? — торопила Элька.
— Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?