Степь зовет
Шрифт:
— Шабаш! — Микита Друян воткнул вилы в солому. — Нечего зря надрываться!
— Почему зря? — с деланной серьезностью сказал Шия Кукуй. — С полфунта намолотили — и то хлеб.
— Весь колхоз накормим…
— Скажи жене, чтоб скорей замесила сдобные лепешки…
— Тише вы! Хватит шуточки шутить! — крикнул Калмен Зогот, слезая со скирды.
Вслед за ним соскользнул в снег Хонця. У обоих были красные, горящие лица. Вскоре по широкой, проложенной в сугробе дороге трактор потянул молотилку обратно в хутор. За молотилкой гуськом плелись колхозники,
Элька по пути домой незаметно отстала. На душе у нее было тяжело. Она не могла простить себе, что в такой мороз потащила людей в степь. Надо было послушаться Хонцю, выйти сперва в разведку вчетвером, не тащить молотилку, не будоражить хутор. Что теперь будут говорить о ней? В каждой хате уже, наверно, обсуждают ее глупую затею, смеются над ней, ругают. А главное — по заслугам. Когда наконец она научится действовать осмотрительно? Вот и Микола Степанович предупреждал: «Не действуй с кондачка, раньше подумай, посоветуйся с людьми». Нет, она, как всегда, пошла напролом. Ах, как стыдно перед Калменом, перед всеми колхозниками, которые зря намерзлись, и особенно перед Волкиндом! Теперь она видит, что он был прав! Все были правы, только не она. Как ей теперь хотелось облегчить перед кем-нибудь душу!
Вдруг Элька услышала за собой стремительный скрип полозьев. Она оглянулась — по хуторской улице, разбрасывая снег, мчались сани. Элька узнала старшего агронома и бросилась к нему. Синяков остановил лошадей.
— Как хорошо, что вы приехали! Если бы вы знали… Ах, вы уже знаете?…
— Да, слышал. Сейчас вот колхозников повстречал. Жалко, жалко! Но я ведь предупреждал… Послушайте, вы совсем замерзли! — Синяков выскочил из саней и подошел к Эльке.
— Это-то пустяки, — девушка хлопала озябшими руками по задубевшему полушубку, — но люди… Простить себе не могу.
— Ну, конечно, неприятно… Они, разумеется, недовольны. Но не принимайте это так близко к сердцу. И во всяком случае, сейчас надо немедленно идти в хату. Вы простудитесь…
— Мне сейчас все равно.
— Ну что вы, что за настроение! Случаются вещи похуже. — Синяков вдруг поймал Элькины руки и крепко потер их, неодобрительно качая головой.
Девушка на минуту смутилась, потом, благодарно улыбнувшись, высвободила руки.
— Вы куда-нибудь торопитесь? — нерешительно спросила она.
— Как раз хотел напроситься к вам в гости. Посидим, вы согреетесь, а там, может, что-нибудь придумаем вместе…
— Да, да, — быстро проговорила Элька. Ей сейчас было так одиноко и грустно, что, кажется, будь на месте этого симпатичного агронома Юдл Пискун, она и его зазвала бы к себе в хату.
Синяков велел вознице отвести лошадей на колхозный двор, а сам пошел за Элькой.
В маленькой, низкой комнатке было темнее, чем на улице. Красными, набухшими пальцами Элька с трудом развязала платок, сбросила с себя полушубок, потом отыскала на окне лампу, зажгла ее и только тогда заметила, что Синяков все еще стоит у двери.
— Почему
— Боюсь наследить, — любезно ответил Синяков.
— Ничего, уберу. Вы раздевайтесь.
— Ну вот, из-за меня столько хлопот! — Он взял веник и аккуратно смел снег с сапог.
— Ух, как я замерзла! — Элька прижалась к печке, как бы желая обнять ее. — Вы представляете, с самого утра в степи. И впустую… Ведь это была единственная наша надежда… Не знаю, что теперь делать?…
— Что вы можете сделать? Вам-то, во всяком случае, не в чем себя упрекнуть.
— Ах, да разве в этом дело! Вы скажите, как быть с колхозниками… Положение-то ужасное!
— Уверяю вас, положение совсем не такое ужасное, как вам кажется, — осторожно сказал Синяков, усаживаясь на табурет и подвигаясь к печке. «Прежде всего надо ее успокоить». — Вы, видно, плохо знаете эту публику. Вы в самом деле думаете, что у них ничего нет? Наивное дитя! Весь хлеб у них. Мужики народ хитрый. Сами растащили его при молотьбе, а теперь жалуются.
— Вы серьезно?
— А вы попробуйте поройтесь у них в клетушках, на чердаках… — вкрадчиво проговорил Синяков и осекся, заметив, что Элька как-то чересчур пристально смотрит на него.
— Это у кого же рыться? — спросила она сухо. — У Хонци? У Хомы Траскуна?
— Молодец, — широко улыбнулся Синяков, думая про себя: «Нет, с этой девушкой надо ухо держать востро». — Молодец, что так доверяете людям! Конечно, огульно нельзя говорить… Но согласитесь все-таки, — он развел руками, — что есть ведь еще отсталые колхозники. Душа собственника, сами знаете…
— Да, это верно, — задумчиво сказала Элька.
— Вообще в деревне теперь нелегко, — продолжал Синяков, со вздохом доставая из кармана брюк жестяную коробку с махоркой и ставя ее на стол. — Работаешь день и ночь, вечно занят, и не замечаешь, как проходит лучшее время. О себе самом, о личной жизни некогда и подумать…
Элька вопросительно посмотрела на него. — Ну вот, такая девушка, как вы, — Синяков осторожно сгреб в ладонь рассыпавшуюся по столу махорку и смахнул ее в бумажку, — что вы знаете о счастье, о настоящем счастье? — Помолчав, он добавил: — Ведь кроме общественных дел…
— А это разве не счастье? — прервала Элька.
— О, конечно, это большое счастье! Но ведь в жизни должно быть еще что-то. Правда?
— Правда. — Элька слегка улыбнулась.
— Вот видите… Всегда соглашайтесь со мной.
— А вы думаете, что вы всегда правы?
— Непременно!
— Люблю людей, которые верят в себя.
— Это меня радует.
«Теперь самое подходящее время, — подумал Синяков. — Только не уходить отсюда сегодня, во что бы то ни стало остаться!» И тогда… Он из нее веревки будет вить.
— О чем вы задумались? — спросил он.
— Все думаю, что теперь делать.
— Хотите меня послушаться? — спросил Синяков, твердо глядя Эльке в глаза.
— Ну?
— Вы сегодня достаточно потрудились, отдохните, а завтра мы вместе подумаем. Утро вечера мудренее.