Степь зовет

Лурье Нотэ

— А знаешь, Калмен, что я тебе скажу? — не вытерпел Микита. — Мне так думается, может, в коллективе и полегче было бы и повыгоднее, а?

— Может, и так. — Калмен Зогот в раздумье поскреб потную бороду. — Но для этого что надо? Чтобы дали машины.

— Так дадут ведь. За тем она и в район пошла, Элька.

— Пойти-то она пошла, а с чем вернется, я еще не знаю. Ну, задумались! Айда! — прикрикнул он на лошадей, щелкнув в воздухе кнутом.

Лошади тяжело потянули жатку, она заскрипела

и опять пошла тарахтеть.

— Что это твой хлопец тебе не помогает? — крикнул вслед Микита.

Зогот не ответил. Он был в большой обиде на своего Вовку. Убежал бог знает куда с пионерским отрядом. Родное дитя, уже большой парень, а бросил отца в самую горячую пору, ушел чужим людям помогать!

Чем дольше он думал об этом, тем сильнее закипало в нем сердце.

— Калмен, я не поспеваю, — кричала ему жена с заднего сиденья, — не гони так!

Микита стоял, глядя вслед пылившей жатке, пока она не свернула в сторону, потом вытащил из-под арбы косу, поплевал на ладони и широким, мерным шагом пошел по полосе.

Коса позванивала, подсекая под корень низкорослые колосья и сорняки, а в голове у Микиты все яснее складывалась мысль. Сколько лет он нянчится с этой полоской- и что она ему дала? Что нажил он за это время? Ломоту в костях.

Дойдя до вершины бугра, он увидел Додю Бурлака. Тот поднимался ему навстречу. Слышно было, как он дышит.

— Бог в помощь! — Микита выпрямил спину и приставил руку ко лбу. — Должно, не рано уже… Сопишь, а? Ты сколько рядов прошел?

Додя взялся за брусок.

— Не коса, а бревно. Кто его знает… — Он посмотрел назад. — Я не считал.

— А у меня, брат, вот какая думка. — Микита поставил косу и оперся на обушок. — Нечего нам глядеть на Зогота, у него как-никак своя жатка. Но мы-то с тобой, что мы-то теряем, вот ты мне что скажи.

На разбросанных по степи полосках там и сям вспыхивали на солнце одинокие косы. На взгорке выделялся клин Хомы Траскуна, где работали первые бурьяновские колхозники.

Додя Бурлак со свистом оторвал брусок от косы.

— К ним думаешь?

— Так ведь…

— А я прямо не знаю, как быть. Один одно говорит, другой — другое… Толкуют, будто у них весь хлеб отберут, у коллектива, значит, как есть подчистую.

— Кто это сказал?

— Ну, какая тебе разница… Люди говорят.

Яков Оксман тщательно запер за собой калитку и пошел тропинкой вверх по улице.

Что-то Юдл крутит, хитрит. Не надо было с ним связываться. Кто его просил, этого выродка, заводить дела с пьяным Патлахом? Бог знает, что тот может выкинуть. А теперь полез к ним, в коллектив этот подлюга полез…

Возле кооперативной лавчонки он увидел Юдла. Легок на помине! Оксман сделал ему знак, а сам ушел за амбар.

Тотчас

явился и Юдл.

— Ты вот что, — дрожащим голосом зашептал Оксман, оглядываясь по сторонам, — ты меня в свои дела не путай. Я против хутора не пойду. Моя хата с краю. Пускай будет коллектив. Мне что! Меня никто не трогает, и я никого не трогаю… Сделайте милость… Раз они тебя приняли, так меня и подавно примут.

— Полегче, полегче! — Юдл искоса бросил на Оксмана острый взгляд. — Смотрите, как бы потом не плакать!

— О чем плакать, сам знаешь. В том деле, с Ковалевском, я человек посторонний. Никого я не видел и знать ничего не хочу. И этого, Патлаха, ты ко мне не подсылай, так и запомни…

Юдл что-то ответил, повысив голос, и Оксман перепугался до смерти, как бы кто-нибудь не услышал, и проклинал себя, что начал этот разговор.

Колхозники работали на склоне балки, па клине Омельченко.

Лошади резво тянули жатку, охлестывали бока хвостами, отгоняя докучливых мух. Жатка тарахтела, мотовило крутилось, сзади по жнивью стлалось пыльное облако.

Впереди, погонщиком, сидел Хома Траскун, а Димитриос Триандалис, торопливо взмахивая вилами, сбрасывал колосья.

За машиной, обгоняя друг друга, шли Коплдунер и Онуфрий Омельченко. Они складывали колос в копны. Последним шел Хонця с большими граблями в руках; он прочесывал жнивье и подгребал разбросанные колосья.

Работа шла споро, весело. Может быть, потому что у каждого в глубине души теплилась надежда — нет-нет то один, то другой бросит взгляд на Гуляйпольский шлях: не идет ли там Элька с хорошими новостями?

Получалось так, что каждый спешил догнать другого, а всех вместе заставляла поторапливаться жатка.

Коплдунер с размаху поддевал вилами кучу колосьев и, держа на весу, на присогнутых ногах бежал к копне.

Прежде, бывало, работая в степи, он через силу двигал руками, чуть не валился с ног, и ему всегда хотелось только одного — залезть под копну и проспать до вечера. А сейчас Коплдунера точно спрыснули живой водой, руки сами летают, не руки, а крылья! Сердце полнилось незнакомой радостью, он так и кипел задором. Ну-ка, сколько копен он уже сложил?

— Сейчас догоним жатку… Сейчас догоним, — повторял он, то и дело поднимая глаза на уходящий хвост пыли.

Но Хома Траскун понукал коней, лобогрейка тарахтела все громче и все дальше уползала вниз по склону.

Димитриос Триандалис насквозь просолил потом свою красную куртку. Тяжело ворочая вилами, он ревниво посматривал на Хому Траскуна, который частенько огревал кнутом его кобылу.

— Перестань, — буркнул он наконец.

Но Хома не слышал и все погонял лошадей. Триандалис соскочил с жатки, глаза у него налились кровью.