Степь зовет
Шрифт:
Тут вошел Калмен со шворнем в руках.
— Что это у вас? — удивленно спросил Коплдунер. — Что вы собираетесь делать?
— Ничего… Шворень, — Калмен в растерянности выпустил его из рук, — нашел во дворе… в конюшне… Почему не запирают дом? Почему держат все открытым, чтобы каждый вертелся здесь, а?
— Чего тут запирать? Никто ничего не возьмет. Но посмотрите, что здесь делается! Совсем недавно побелили печь, и уже ее разворошили, сломали. Что за люди, я не понимаю! — Коплдунер взял кирпич и долго возился, пока примостил его обратно
Слова Коплдунера вконец расстроили Калмена, ему хотелось поскорее уйти отсюда. Растерянный, он направился к двери.
— Вы уходите? — Коплдунер последовал за ним. — А кого вы искали?
— Я?… Никого… Я думал, Волкинд здесь…
Они вышли вместе.
— Калмен, вы ведь хотели мне что-то рассказать, — напомнил Коплдунер.
— Рассказать? Я?
— Ну, о письме, еще тогда… помните? Что это за письмо вы получили?
— Да так. Подумаешь, дело какое! Глупости…
— Пусть будет глупость, но почему бы вам не рассказать?
— Чего ты пристал ко мне? Я тебя спрашиваю, какие письма ты получаешь? Кому какое дело? Новости какие! Мне и письма нельзя получить, что ли? — Сердитый, Калмен быстрыми шагами направился к дому.
На Жорницкой горке все еще молотили пшеницу. Коплдунер подавал вилами колосья к барабану. Сверху, с молотилки, хорошо было видно, как широко-широко распростерлась желтая, а местами еще зеленоватая степь с балками и пригорками, с изъезженными песчаными дорогами, с ветряками, казавшимися на расстоянии голубыми.
Коплдунер словно впервые увидел, как широка степь, почуял долетающий с выгона запах зреющей кукурузы, лежалого сена, чабреца. Вот она, перед ним, их земля, земля Бурьяновского колхоза. И кланяющиеся солнцу желтые подсолнухи, и зеленые арбузы на баштанах, и стройная кукуруза, и высокие золотистые копны пшеницы — все это принадлежит им. А вон там, правее, в Вороньей балке, курится кусок черной, вспаханной земли, подготовленной к севу. Эта пашня тоже своя, колхозная.
Далеко на горизонте виднелось несколько тракторов. Один за другим они медленно спускались вниз. «Боронуют наши, бурьяновские».
Напротив, с высокой скирды, доносились девичьи голоса. Вперемежку звучали песни — украинские, еврейские, русские. На самом верху, обвязанная белым платочком, с граблями в руках, стояла Зелда. Верша вместе с другими девушками скирду, она нет-нет да посматривала вниз, на хутор, на двор Шефтла. «Кружится там с лошадьми по току, — думала она со смешанным чувством досады и жалости. — Трудно ему одному, а со всеми вместе не хочет…»
— Эй, взяли! — донесся крик, и она стала тянуть веревку.
На току, как всегда, суетился Юдл Пискун. Он подбирал вилами солому и все
«Пронюхали! — Юдл вздрогнул. — У Хонци колосья в руках…»
— Чего ты здесь куришь? — набросился Юдл на Слободяна. — Пожара тебе хочется? А ты, Хонця, молчишь, а? Тебя это не касается? Небось, у себя на току он не курил бы…
— Кто курит? — Слободян показал ему потушенную цигарку.
— Ну-ну, меня ты не обманешь! Чего ты здесь прохлаждаешься? Смотри, куда твои лошади залезли!
— Не кричи на меня, я тебе не батрак! — огрызнулся Слободян и направился к своей арбе.
— Вот поди потолкуй с ним! — пожаловался Юдл. — Что и говорить, если бы я целыми днями не бегал, не смотрел, ток давно сгорел бы. Где это слыхано, чтобы на току курили!.. Ну, Хонця, что ты скажешь? Вот это молотьба, а? Двадцать арб пропустили.
— Что толку! Молотим, молотим, а хлеба не видно. — И Хонця отошел от него.
Юдл крикнул ему вслед:
— И что мы можем сделать? Что? Больше, чем уродилось, не обмолотишь.
Хонця подошел к молотилке и сунул руку в подвешенный мешок. Зерно медленно падало на подставленную ладонь.
«На вид колос не плох, а зерна не видать… Черт его знает, что здесь делается».
Онуфрий Омельченко с самого утра сгребал обмолоченную солому. Ветер бросал пыльную полову с гудящей молотилки прямо ему в лицо, запорашивал глаза, законопачивал ноздри. От жары и от пыли сохло во рту. Сквозь густую пыль Онуфрий словно видел голубоватый прохладный ставок. Вечером он скинет с себя возле плотины пыльную, колючую одежду, бросится в прохладную воду, глубоко нырнет, смоет с себя пот и пыль…
Онуфрий сгреб большую кучу соломы в сетку, затянул над ней веревку и, задрав голову к скирде, где работала Зелда, хрипловатым, усталым голосом крикнул:
— Эй, донька, взяли!
Зелда взмахнула вилами и аукнула Иоське, сидевшему по ту сторону скирды верхом на лошади, которая тянула веревку.
Иоська стегнул сивую кобылу, и скользкая толстая веревка, заброшенная над скирдой, поволокла кучу соломы, скопившейся около молотилки.
Обмолоченная солома тянулась по земле, задевая рассыпанное зерно, и медленно поднималась на все растущую скирду. Сверху доносились визг и смех, — видно, кто-то там шутил с девушками. Зелда, громко смеясь, крикнула:
— Коплдунер, Настя идет!
Онуфрий посмотрел на Зелду. Она стояла на огромной скирде, сильная и красивая, в коротком облегающем платье.
«Замуж ей пора», — подумал Онуфрий.
В это время, перешагнув через веревку, прибежал Юдл Пискун. Он был рад, что именно Онуфрия поставили сгребать солому. «О, с этим неприятностей не будет! Что он понимает? Недотепа безъязыкий!..» Юдл собрался было хлопнуть Омельченко добродушно по спине: «Работаем, а?» — как вдруг тот, подобрав несколько обмолоченных колосьев, выпрямился и стал их внимательно разглядывать.