Степь зовет
Шрифт:
— Я понимаю не меньше Коплдунера! — горячился Волкинд. — Тоже светлая голова нашлась! Учить меня вздумал! Сами ученые…
— Ну конечно, тебя Пискун учит, куда нам! — прервал его Хонця. — Скоро заместо клячи будет тебя запрягать.
Раздался смех. Волкинд, как ошпаренный, вскочил с места и тут увидел около двери Синякова, которого уже встречал в МТС.
— Вот, кстати, и агроном! Жаль, что так поздно приехали.
В конторе стало тихо.
— Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся Синяков, показывая крупные белые зубы.
Он стал обходить колхозников, приветствовал каждого в отдельности, крепко
— Не шибко… — Волкинд нахмурился.
— Кому весело, а кому грустно! — затараторил Юдл, протягивая руку Синякову. — Досталось сегодня нашему председателю. И за что? Человек болеет за дело, а кроме ругани ничего не слышит.
Юдл встретился глазами с Синяковым, и у него мороз пошел по телу.
«Да это же Жербицкий! Как он сюда попал?»
… Юдл Пискун жил неподалеку от польской границы, в местечке Сатанове, у своего тестя, торговца шкурами, и сам торговал, чем только можно было, — червонцами, сахарином, самогоном, иголками. В петлюровском штабе, который некоторое время стоял в лесу, неподалеку от Сатанова, он скупал вещи, которые штабные награбили в украинских деревнях и еврейских местечках. Когда красные части разбили петлюровские банды и окончательно установилась советская власть, Юдл Пискун остался без дела. Все старые занятия он оставил, а новых не находил. Но это длилось недолго. Юдл приобрел хорошего рысака и легкую тележку и каждую неделю, по субботам, перебирался через границу, перебрасывая всякую всячину туда и обратно.
Однажды, в дождливую осеннюю ночь, к нему постучался человек. Юдл Пискун сразу узнал его — это был Жербицкий, один из петлюровских штабных. Жербицкий удрал из плена, от красных, несколько дней прятался в лесу, а потом ему удалось пробраться в местечко. Он выложил перед Юдлом все, что имел, и просил перебросить его через границу. Сразу выехать было невозможно — лил проливной дождь. Юдл спрятал Жербицкого на чердаке, а в следующую ночь отправился с ним лесом. Было очень темно. Легкий возок понесся быстро. Уже у самой границы навстречу им выскочил красноармеец.
Юдл не успел оглянуться, как Жербицкий выстрелил. Красноармеец упал. Петлюровец, соскочив с возка, захватил документы красноармейца. Где-то в лесу раздавались выстрелы. Юдл несколько раз стегнул лошадь по ушам, и они успели перемахнуть через границу…
Босой, в подвернутых штанах и в запыленной рубахе навыпуск, Шефтл Кобылец шагал за шестигранным катком. Лошади лениво плелись, устало покачивая головами.
— Но, айда, — взмахнул Шефтл кнутом, — айда!
Буланые вздрогнули, пробежали несколько шагов, позвякивая удилами, и снова пошли медленно, еле передвигая ноги.
Шефтл поднял несколько колосьев и растер их между ладонями. Колосья были пустые.
«Пусть еще разок пробегут, — он продолжал понукать лошадей, — может, остался еще какой-нибудь недомолоченный колос».
Шефтл забрался на нагретый ворох, продолжая посвистывать в воздухе длинным кнутом.
— Но, айда! Ну, еще немножко! Еще чуточку! — упрашивал он буланых. — Мы ведь еще и одной десятины не обмолотили. Но, айда!.. Весь хлеб лежит еще у меня в степи, хоть разорвись, что ты будешь делать с этими проклятыми дождями!
С высокого вороха ему хорошо была видна Жорницкая горка. Там
С тех пор как стали привозить в колхоз машины, Шефтл не мог избавиться от точившей его тревоги. Ему казалось, что каждый день он что-то теряет.
И сколько он ни говорил себе, что это неспроста, что даром ничего не дают, тревога не проходила.
Лошади вдруг стали сворачивать в сторону, — Куды, лодыри! Черт бы вас побрал! — со злостью размахивал он кнутом. — Но, погибель на вас! — Шефтл спустился с вороха, не переставая браниться.
«Еще не кончили молотить, а уже пашут, — он посмотрел на степь, откуда доносился глухой шум тракторов, — землю хотят перехитрить… А мне-то как управиться? Пар надо перебороновать, а у меня еще хлеб в степи преет под дождем, хоть разорвись на части. Чтоб оно сгорело! А тут еще лошади еле плетутся…»
Из хаты вышла мать и остановилась у высокого порога.
— Ой, горюшко! — Старуха всплеснула худыми руками. — Они ведь жрут хлеб… Чтоб они подавились, чтоб им поперек горла стало…
За арбой, среди рассыпанного зерна, копошились чубатые куры — пестрые, белые, серые.
Шефтл на мгновение оцепенел, потом схватил вилы, с криком бросился на них.
— Погибель на вас! Чтоб вас всех передушило! — И он швырнул в них вилы.
Куры взлетели, с кудахтаньем и криком носились над арбой, над обмолоченной соломой.
Шефтл гонялся за ними, махал руками, кричал:
— Они там молотят свой хлеб, машинами молотят, а их куры, чтоб они сгорели, пасутся на моем току! Кто знает, сколько пшеницы они уже сожрали. Вот как их раздуло! На моем хлебе, на моем труде они выращивают свою птицу, погибель на них… Они и машины получают, и кур своих на чужом зерне держат. Я их кур сейчас передушу, всех, до единой, головой о землю — и баста!
— Чтоб они сгорели, боже праведный, чтоб они испепелились! — вторила сыну старуха. — Чтоб им заболеть и не подняться, чтобы их смерть взяла, чтоб их десять лет лихорадка трясла…
— Чего ты каркаешь, будто ворона? — Шефтл напустился на мать. — Все взялись за меня! Помогать никто не хочет… Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь, во дворе, я не слышал проклятий… Она мне еще тут накличет… Что ты топчешься здесь без толку? Сходи к Калмену Зоготу — я ведь тебя просил — и возьми у Гени-Ривы шворень, я не могу без него выехать в степь.
— Все равно не даст, — проворчала старуха.
— Почему это не даст? Калмен и его жена не такие люди… Ну, иди, не могу же я разорваться! Я пока приберу ток. Иди же, только поскорей, — может быть, я сегодня еще раз успею выехать в степь.