Степан Эрьзя
Шрифт:
При этих словах Степан, улыбаясь и подмигивая, посмотрел на Оду.
— Ко мне, Степан Дмитриевич, это не относится, — заметила та.
— Хорошо, что за вас взялась Елена.
— А она сама?
— Ничего, и до нее дойдет очередь, я ее приберегу для Евы...
В начале зимы мастерскую Степана посетили два корреспондента из «Русской иллюстрации» и вскоре в этом периодическом издании было помещено несколько фотографий его скульптур, а на одной заснят и он сам за работой.
Как и предполагал Степан, с наступлением морозов в мастерской стало настолько холодно, что к утру вода в ведре
— Больше не убежите от меня, будет жарко.
Печь поставили посреди мастерской, от нее потянулась к одному из окон длинная кишка составных труб с кривыми коленами, подвешенная в нескольких местах на проволоке к потолку. Дровами их снабжал тайно от хозяев монастырский сторож. Он же прикатил в мастерскую приглянувшийся Степану чурбак.
— Не знаю, для чего вам этот пень, нешто камни собираетесь колоть на нем? — сказал ой при этом.
Вечерами, когда Степан оставался один, сторож частенько заходил к нему погреться и покурить, а заодно и побеседовать с умным человеком, как он называл скульптора в разговоре с другими. Впервые увидев «Монголку» и «Обнаженную», многозначительно заметил:
— Для чего тут выставил голых баб, срам ведь?
— Какой же срам? — возразил Степан.
— Смущают очень, окаянные. На них и одетых-то глядеть грех один.
Вскоре Степан получил заказ на портрет известной в то время балерины Федоровой, которую обычно называли Федорова 2-я. Опять же о нем позаботился его бывший учитель Волнухин, направив заказчиков в мастерскую Эрьзи.
Портрет Федоровой он выполнил в мраморе. Перед этим скульптор несколько раз побывал у артистки дома, вылепив сначала оригинал из пластилина. Позднее он принялся за «Автопортрет», тоже в мраморе. К этому времени у него появился еще один ученик по фамилии Шемякин. Правда, он где-то служил и мастерскую посещал лишь в конце дня.
Учеников своих скульптор пока что заставлял работать только в глине, задавая им несложные композиции. Самой способной оказалась Елена, что заставило его отнестись к ней более внимательно. Она, конечно, почувствовала это и тоже не осталась в долгу. Как-то незаметно, само собой в ее заботливые руки перешло все его нехитрое хозяйство. Она покупала чай, сахар, о чем он всегда забывал, а потом нервничал, приносила из булочной свежий хлеб, уводила его в трактир обедать. Елене пришлось приложить немало усилий, чтобы как-то упорядочить его жизнь. Иногда она даже поднимала на него голос, если он в чем-либо упорствовал.
— Ты чего мне мешаешь работать? Командуешь, словно сварливая жена, — ворчал он тогда.
— Я не командую, а всего лишь хочу, чтобы вы ели и спали вовремя.
Она была права, и Степан уступал. Он уже давно перешел с ней на ты, как и с остальными своими учениками. Он вообще не любил обращения на вы, может быть, потому, что оно отсутствовало в его родном эрзянском языке. Елена как-то сделала ему по этому поводу замечание, но Степан резко оборвал ее.
— Древние
Вскоре она с этим свыклась, и ей даже стало приятно, что он обращается к ней, как к равной.
В один из дней, уже после Нового года, в мастерской неожиданно появилась Катя Пожилина: вошла смущенная, растерянно огляделась и, заметив у рабочего стола скульптора, негромко поздоровалась.
— Катюша! — обрадовался Степан. — Давай проходи сюда, чего остановилась в дверях?
Катя несмело подошла поближе. Ее страшно смущали Елена и Ода, которые бесцеремонно рассматривали незнакомую гостью.
— Ну, как живешь? Скульптурой занимаешься? — спросил Степан.
— Нет, не занимаюсь. Я поступила на курсы медсестер, буду работать в госпитале.
— А вот это совсем ни к чему, — сказал Степан рассерженно. — Твое дело заниматься скульптурой.
— Война, — тихо отозвалась Катя.
— Ну и черт с ней, с войной! Пускай их воюют, кому делать нечего...
Катя побыла совсем немного и ушла, пообещав как-нибудь зайти еще, но слова своего не сдержала. А может быть, после окончания курсов ее отправили в какой-нибудь прифронтовой госпиталь, и она надолго уехала из Москвы.
Первую военную зиму Степан провел сносно: у него было несколько заказов, он закончил «Автопортрет», «Христа», сделал по памяти голову эрзянки. Летом выполнил ряд барельефов для дома дворцового типа на Остоженке, оформил с помощью Елены и Оды фасад дворца Румянцева-Задунайского на Моросейке. Вроде и заработок был неплохой, а жить приходилось туго. Цены росли не по дням, а по часам. Война сказывалась на всем, даже дрова подорожали.
К концу лета из Алатыря к Степану приехал племянник Вася.
— Ая думал, что ты давно воюешь, — сказал скульптор, застав его у дверей мастерской.
— Пока не взяли, оставили на время.
— Не здоров, что ли?
— Кто знает, наверно...
Степан затопил времянку, поставил на нее чайник, Василий рассказал дяде об алатырских новостях — о том, что из Маньчжурии вернулся отец, туда он уехал еще десять лет назад после злополучной истории с попом Рождественской церкви. Василий рассказал и о том, что городская Дума теперь уже и не заикается о постройке дома для скульптора — сейчас не до этого.
— Если бы сразу приехал, может быть, что и получилось, — сказал он в заключение.
— А может, это и к лучшему, — проговорил Степан задумчиво. — В Алатыре я вряд ли задержался бы надолго. Нрав у меня беспокойный. Вот и Москва уже надоела...
К чаю подоспели и девушки, по дороге с Моросейки забежавшие в баню. Степан представил им племянника.
— Что же вы, Степан Дмитриевич? У вас гость, а вы сидите? Надо бы сходить за вином, — засуетилась Елена.
Ода, еще не успевшая снять пальто, отправилась в магазин. Они обе с прошлой зимы, чтобы сократить до минимума расходы, отказались от своей квартиры и, с согласия скульптора, переселились в его мастерскую. Он сколотил для них второй топчан, его поставили в углу и завесили ситцевой занавесью.