Степан Эрьзя
Шрифт:
— Вот тебе и скинули царя, — говорил Степан своему соседу Яковлеву, который по-прежнему просиживал у него целые вечера. — Скинуть-то скинули, а что изменилось? Все осталось по-старому, как и при Николашке.
— Вот закончится война, и все пойдет по-другому, — защищался тот.
— А не считаешь ли ты, что изменения должны начаться именно с войны?..
Закончив «Зинаиду» и «Калипсо», Степан принялся лепить огромную женскую фигуру, пользуясь для этого стоячей лестницей. От службы в госпитале он теперь был освобожден и муляжами больше не занимался. Все свое время он отдавал только работе. У него возникла идея создать скульптурные портреты женщин всех национальностей России. Уже есть русские — «Катя» и «Зинаида»,
Наконец из Геленджика приехала Елена. Ей не понравилась мастерская, и она посоветовала подыскать другую. О том, что зимой здесь было холодно, она уже знала из его писем. Степан согласился, но пока было тепло, они оставались здесь. С ее приездом он принялся за новую работу, назвав ее «Страсть». Елена, правда, не сразу, но согласилась ему позировать. Уж очень неудобную он выбрал позу. Эту работу затем они отлили в цементе.
К зиме Степан и Елена перебрались в небольшой особняк на Петровском шоссе, заняв самую просторную и светлую комнату, служившую когда-то зимним садом. Небольшие пальмы и прочие экзотические деревца валялись здесь же за особняком, их кто-то выкинул, и они засохли и погибли при первых же заморозках.
Они с Еленой почти никуда не выходили, жили замкнуто, за работой не замечая ничего. Наверно, потому и Октябрьские события прошли мимо них. Незаметно и понемногу прерывались установившиеся до этого связи. Наиболее близкими все время оставались лишь Сутеевы и Яковлев. Еще в начале зимы Степан получил письмо из Алатыря, посланное месяц тому назад: в нем Василий сообщал о смерти своей бабушки, матери скульптора, которая умерла от тифа. Степан тяжело переживал эту потерю. Не будь рядом Елены, ему, может быть, было бы еще тяжелее...
После Нового года Яковлев сообщил: в феврале должна открыться большая художественная выставка, подготовляемая объединением «Свободное творчество». Не загляни он к ним случайно, Степан так и не узнал бы об этом. До выставки оставалось не более месяца, и он стал спешно готовиться к ней: закончил бюст татарки, сделал еще одну голову мордовки и голову Иоанна Крестителя на блюде. На эту выставку он представил тридцать работ, созданных им уже в Москве, и все они были приняты. До этого за все четыре года он ни разу не участвовал ни в одной выставке. «Корифеи» «Союза русских художников» и «Мира искусства» относились к нему свысока, втихомолку потешаясь над его заграничной славой. Одни его просто не признавали, другие смотрели на него с равнодушием обывателей. Дескать, мужик он и есть мужик, что он может создать путного, да он просто не имеет права совать свой нос в высокое искусство. Вокруг его имени был создан своеобразный заговор молчания. И только после революции двери выставочных залов были широко открыты для художников — выходцев из народной гущи, каким являлся и Степан Эрьзя. Его работам в газете «Вечерние новости» была посвящена специальная статья.
И сама выставка, и благожелательное отношение критики к его работам вдохновили скульптора на новые замыслы. Но в Москве в то время все труднее становилось с материалом. Нельзя было достать ни глины, ни цемента. О мраморе нечего было и мечтать. У молодой Советской республики и без того хватало забот. Старое и отжившее не хотело сдавать своих позиций: бывшие царские генералы в провинциях организовывали мятежи, старые чиновники, не желая подчиняться правительству рабочих и крестьян, занимались саботажем. Работникам искусств, признавшим Октябрьский переворот как свое освобождение от гнета, приходилось самим думать о себе, чтобы не остаться без дела. Скульптор Эрьзя без дела не мог сидеть и минуты, поэтому он решил поехать туда, где имелся материал для работы. Этот вопрос они с Еленой обсуждали
Перед отъездом он решил определить свои скульптуры в надежное место. В этом пустующем особняке оставлять их ни в коем случае нельзя. Его могут занять, а скульптуры выкинуть, как когда-то деревца из зимнего сада. Часть работ прямо с выставки «Свободное творчество» Степан отвез в хранилище музея Изящных искусств, договорившись с его смотрителем. Несколько скульптур, более мелких, оставил у Волнухина. А самые громоздкие и тяжелые поместил в подвале у частного домовладельца, заплатив ему за это...
Поезда в то тяжелое время ходили плохо и нерегулярно. Более суток Степан и Елена сидели в Москве на Казанском вокзале. Больше половины пути ехали на крыше. Мартовский холодный ветер продувал их до самой Рузаевки. О том, чтобы достать кипятка и хоть немного согреться, нечего было и думать. Его не было ни на одной станции. Дров недоставало даже для паровозных топок, не то что для кипятилен...
Алатырь был все тот же — деревянный, малолюдный, тихий. В нем мало что изменилось. Разве только то, что лавки и магазины закрыты, их витрины и окна наглухо забиты досками. За зданием вокзала, который на этот раз показался Степану до смехотворности маленьким, он нанял извозчика и помог Елене влезть в санки. Дорога ее измучила вконец: она еле держалась на ногах. От самой Москвы им не удалось ни разу соснуть даже на минуту. От Рузаевки ехали в битком набитом вагоне, стоя в проходе. Здесь было ничем не лучше, чем на крыше, и Степан жалел, что они втиснулись в это людское месиво.
Старый домик брата Ивана осел и покосился. Его маленькие подслеповатые окна, нижними краями уткнувшиеся в завалину, смотрели точно невидящие глаза столетнего старца. Когда Степан с Еленой сошли с саней и двинулись к воротам, им навстречу из низкой, настежь открытой калитки выбежали, толкая друг друга, четверо парней. Впереди бежал Василий. Степан понял, что это все его племянники. Выхватив из его рук чемодан, Василий воскликнул, словно обрадованный подросток:
— Я вас, дядя, увидел в окно! И тетю Лену сразу узнал.
Остальные трое в нерешительности остановились немного поодаль. Из них Степан узнал только Ивана, которому в последний приезд в Алатырь было что-то около одиннадцати. А те двое уже родились и выросли в его отсутствие.
Брат Иван и сноха Вера приезжих встретили в дверях.
— Вот удачно, — сказал Степан после соответствующего ритуала встречи — объятий, поцелуев, как это обычно водится, — вся ваша семья, кажется, в сборе.
— О, это еще не вся, нет Петра, трех снох и внуков, — заметил брат.
— Петр от нас живет отдельно, со своей семьей, — добавила Вера.
Степан, оглядывая тесную избу, молча удивлялся, как может здесь умещаться столько людей. Из передней выползли двое маленьких — девочка и мальчик. Увидев незнакомых, они расплакались.
— А это, наверно, внуки?
— Один внук — Степан, — ответил брат.
— А эта еще наша, самая маленькая.
Вера подняла девочку на руки и принялась ее успокаивать.
И брат, и сноха, конечно, сильно изменились, но выглядели еще неплохо, стариками их не назовешь. Ивану в этом году стукнуло пятьдесят, а Вера на сколько-то лет моложе мужа. Сунув девочку кому-то из парней, она на время исчезла, вскоре вернувшись с глиняным кувшином, полным вонючего самогона.