Степан Халтурин

Прокофьев Вадим Александрович

Русанов стал быстро одеваться.

— Сергеич, а ты куда ж это?

— К Мурашкинцеву, он хоть и лаврист, но может предупредить бунтарей. Ты только скажи, когда и где хоронить убитых будут?

— Девятого их похоронят на Смоленском кладбище. Но ты, того, иди домой, Сергеич, что-то вид у тебя нехороший, не захворал бы, а с бунтарями я сам поговорю сегодня же.

Когда ушел и Петерсон, Халтурин вместе с Хохловым поспешили на конспиративную квартиру, которую содержал Михаил Родионович Попов. Адрес был им известен, но условных

сигналов они не знали. Долго стучались в дверь. Никто не открывал. Наконец чей-то заспанный голос спросил:

— Кто там?

— Откройте, не бойтесь, мы рабочие с патронного завода.

Дверь приоткрылась, и Халтурин увидел встревоженное, но ничуть не заспанное лицо Попова.

— Напугали, подняли тарарам на весь дом. Ну, входите скорей. Что у вас стряслось?

Халтурин и Хохлов вошли. В комнате горела сильная керосиновая лампа, прикрытая сверху темным абажуром из жести. На столе шумел самовар и стояло два стакана недопитого чая. Халтурин толкнул в бок Хохлова и прошептал:

— Спрятал кого-то, видишь, за столом сидело двое.

Хохлов рассмеялся.

В это время из передней в комнату вошел Попов, а за ним и оратор, выступавший в день Казанской демонстрации. Крепко пожимая руку Плеханову, Степан Николаевич разглядывал «Жоржа», «Оратора», как именовали его между собой землевольцы.

Плеханову шел двадцать первый год. Это был статный человек с умными темными глазами, длинными, зачесанными назад густыми космами темных же волос и короткой черноватой, слегка отливающей в рыжий цвет бородкой.

— Степан Николаевич, — начал после взаимных приветствий Плеханов. — Как это могло случиться, что мы с вами до сих пор не познакомились?

— И не говорите, Георгий Валентинович, ведь я был с вами в одной комнате, когда Зайчневский и Хазов спорили по поводу демонстрации шестого декабря. Да и у Казанского мы дрались вместе. А вот руку вашу впервой пожать пришлось.

— Ничего, Степан Николаевич, наверстаем упущенное. Но что случилось?

— О взрыве на патронном вы слыхали?

— Да, Михаила Родионовича предупредили рабочие. А что?

— Думается мне, что демонстрацию надобно организовать, когда хоронить убитых будут. Рабочие придут, уж очень они на начальство злы за этот случай.

— А когда хоронить будут?

— Девятого, уже завтра, — Халтурин взглянул на стенные часы, показывавшие половину первого ночи.

— Эх, времени мало, один день, успеем ли оповестить наших?

— Надобно успеть, Георгий Валентинович.

— Как, Михаил Родионович, ты смотришь на это?

— Ты лучше спроси, что Степан Николаевич своим приятелям-лавристам скажет, ведь демонстрация как-никак политическое действие? — Попов выжидающе посмотрел на Халтурина.

Степан возмутился — в такой момент, когда погибли люди, когда можно и нужно поднимать рабочих, о каких лавристах может идти речь. Но Халтурин сдержался и даже заставил себя рассмеяться.

— А вы меня не

предавайте. Хотя вот только что у меня Русанов был, с лавристами близок, а сам напросился участвовать да посоветовал листовку отпечатать.

— Это мысль. Вы написали листовку?

— Зачем же я, рабочие с патронного сегодня напишут.

— Завтра же постараемся в нашей типографии отпечатать. Ну что ж, Степан Николаевич, придем. Только учтите опыт Казанской демонстрации, захватите револьверы, если они у вас имеются, а нет, так кастеты да кинжалы, драка может быть и посерьезней той, что в семьдесят шестом году была.

Тепло распрощавшись, Халтурин и Хохлов ушли.

* * *

Ночью у Русанова начался жар, воспаление легких протекало очень тяжело, сказалось истощение, беготня из конца в конец города. Две недели больной метался, порой впадая в полузабытье. Кто-то приходил к нему в каморку, приносили лекарства, еду. Пробуждаясь ночью, Русанов часто видел около своей постели чью-то склонившуюся фигуру, но кто это был, он не помнил.

Только в последних числах декабря болезнь пошла на спад, и к Русанову медленно возвращались сознание и память.

Мурашкинцев, навещавший его чаще других, стал единственным человеком, связывающим больного с внешним миром. Не позволяя Русанову подниматься с постели и много говорить, он часами просиживал у него, болтая без умолку.

— Ты, брат, не ко времени хвораешь, тут у нас такое творится!..

— Постой, постой, ведь я свалился как раз накануне похорон убитых на патронном заводе рабочих. А как хоронили, кто был, я и не знаю.

— Да, долго же ты провалялся, там дело было. Сначала листовку выпустил кружок рабочих завода, сильная листовка, ее, наверное, Халтурин писал.

— Нет, я помню, что Халтурин только какой-то набросок сделал, а писать поручил самим рабочим. У тебя нет листовки?

— Я принес один экземпляр тебе. Тут, в твоей комнате, пока ты болей был, мы целый склад наших изданий сделали.

— Посмотри, может, найдешь.

— Для этого тебе нужно приподняться, мы постель уложили книгами и брошюрами, а сверху матрац накинули да одеялом прикрыли. Если обыск какой, то больного без памяти тревожить не будут.

Русанов с трудом приподнялся, и Мурашкинцев вытащил пачку прокламаций, перелистал их и подал одну Русанову.

— Читай.

Русанов прочел:

— «Товарищи!

Долго ли еще будем терпеть мы всякие несправедливости?

Кровь убитых братьев наших из земли взывает к нам!

Стоны больных, ставших жертвою взрыва, и вопли несчастных семейств оглашают воздух; только заскорузлые сердца бесчувственных капиталистов могут не содрогаться при этих звуках!

Ужели мы останемся глухи к таким вопиющим явлениям?

Ужели сердца наши превратились в бесчувственные камни, не способные ощущать печалей и радостей?