Степан Кольчугин. Книга вторая

Гроссман Василий Семенович

Заканчивая поездку и вернувшись в штабной поезд, Николай Дмитриевич сказал адъютанту:

— Удивительное складывается впечатление. Все смелые, талантливые люди в армии, за немногими исключениями, либо ефрейторы, либо прапорщики военного времени. Какой-то заколдованный круг.

— Что ж, Николай Дмитриевич, — улыбаясь, сказал Веникольский, — значит, надо ефрейторов производить в командиры бригад.

— Разве что так, — сказал Николай Дмитриевич и повторил негромко: — Разве что так.

XVII

Имение Сабанской находилось в восьми километрах от железной дороги. В день, когда Левашевский должен был проезжать станцию, Сабанский послал одного из служащих на вокзал, чтобы тот протелефонировал управляющему о выходе поезда с ближайшей станции. Лошади, ожидавшие у подъезда с девяти часов (автомобиль был реквизирован штабом бригады), легко могли проделать этот путь за восемнадцать — двадцать минут.

Сабанский уже десять дней жил в имении.

Мать, которую он очень любил, выздоравливала после болезни. Имение Сабанской находилось недалеко от границы, и, когда началась война, Сабанский с горестью подумал, что уже не увидится с матерью. После победного наступления на Галицию русские войска в тяжелых боях заняли край, где находились земли Сабанских. В газетах было напечатано, что при продвижении N-ской армии генерала Б. австрийцы дали бой, в котором сгорел дом помещицы Сабанской, матери господина Сабанского, директора-распорядителя известного металлургического завода Новороссийского общества. Автор заметки описывал, что все деревья в старинном парке, где укрепился австрийский арьергард, были «буквально превращены в щепы убийственным огнем русской артиллерии». Прочтя это сообщение, Сабанский сказал: «Теперь есть надежда, — ведь все врет писатель». Но в действительности заметка его сильно взволновала: он не спал всю ночь, послал несколько телеграмм в армейские штабы с просьбой немедленно уведомить его, жива ли мать и в каком состоянии имение. А через несколько дней, получив телеграмму, что мать больна, он выехал в Галицию. Все эти дни Сабанский убеждал мать оставить имение на попечение племянника и поехать в Россию. Старуха отказывалась, говоря, что все страхи уже позади. За день до приезда Левашевского австрийский аэроплан сбросил две бомбы перед окнами старой Сабанской. Одна из бомб попала в конюшню, осколками ее была убита лошадь и ранена курица, разрывавшая навоз. А в ту же ночь проходившие войска подожгли огромные сараи с сеном. Проснувшаяся ночью старуха подошла к зеркалу и вскрикнула: ее белые волосы казались при свете пожара розовыми.

— Точно я их вымыла кровью, — рассказывала она наутро сыну.

— Надеюсь, после этого вы согласитесь поехать? — спросил Сабанский.

— Нет, я ведь решила остаться.

— Что за характер! Вам бы полком венгерских гусар командовать.

Он гордился матерью. О ней в Варшаве говорили, как об одной из самых остроумных и образованных польских женщин. В свои семьдесят два года она читала множество французских и русских журналов и книг, переписывалась с разнообразнейшими людьми и гордилась тем, что получала письма от Бергсона. Сабанский любил слушать мать, его восхищал ее юмор.

Все инженеры, трепетавшие перед насмешливостью директора, знали, что, когда Сабанский бывал особенно злостен, он говорил: «Как любит выражаться моя матушка», — и прибавлял, колючее, тяжелое словцо.

Проведя неделю в имении, Сабанский заскучал. Он и в лучшие времена не мог выдержать в этой обстановке больше десяти дней, а теперь, зимой во время войны, когда телеграф плохо работал, дороги были забиты пленными и обозами, когда чувство беспомощности и тревоги объяло слабых людей и земля замерла, покорная силе, он ощущал физическое недомогание из-за своей бездеятельности. Он чувствовал себя хорошо в напряженной обстановке производства стали, в производстве, напоминавшем войну. Для того чтобы наполнить сутки, ему нужны были ночные звонки по телефону, телеграммы от Бальфура из Англии, сложные споры с Продаметой, опасные коммерческие комбинации, в которых участвовали персидские покупатели и греческие судовладельцы, технические опыты, рапорты инженеров, заведующих цехами, доносы и жалобы мастеров, какой-нибудь неприятный и комичный случай, вроде того, что произошел в день отъезда: в конторе прокатного цеха молодой инженер дал пощечину студенту-практиканту, намекнувшему конторщику на свои интимные отношения с инженерской женой. Ему нужно было дышать заводским воздухом, видеть огни над коксовыми печами, слышать гул воздуходувок, глядеть на мелькание товарных вагонов. Для него производство и продажа металла стали обязательной потребностью, как чай к завтраку и жаркое за обедом. Лишь во время разговоров с матерью его Покидало беспокойство. В остальное время Сабанского томило рыхлое зимнее небо, медлительность движений и тихие голоса слуг, полусвет комнат, уставленных темной мебелью.

Когда в передней зазвонил телефон и седая горничная передала слова конторщика, посланного на вокзал, Сабанский прошелся по комнате своим обычным длинным, напряженным шагом.

— Еду, — проговорил он. И пока старуха горничная ходила за теплыми ботиками на меху, Сабанский, быстро надев шубу, вышел, сел в сани и сказал кучеру: — Через пятнадцать минут мы должны быть на станции.

Он приехал за восемь минут до прихода поезда. Главный путь был свободен, а на одном из запасных путей стоял эшелон с военнопленными. Австрийцы с поднятыми воротниками, с жалкими, кажущимися детскими от холода лицами, бродили вдоль вагонов, терли носы и подбородки, с любопытством и опаской поглядывали на Сабанского, большими шагами ходившего по перрону. Конвоирам было холодно, и они тоже приплясывали,

терли носы, слезящимися глазами поглядывали на хозяйски прохаживающегося человека в богатой шубе. Один из пленных подошел к Сабанскому и с ужимками, голосом нищего попросил папиросу. В его могучей фигуре, в голубой бедной шинельке, похожей на гимназическую, было что-то жалкое и беспомощное. Сабанский вынул портсигар, и тотчас его окружили, загалдели, стали протягивать руки. Конвоир, сурово отстранившись, смотрел, как пленные разобрали барские папиросы, набитые турецким табачком. Первому пленному, попросившему Сабанского, досталось пять или шесть папирос. Он рассматривал папиросы, щупал их, гладил, большая капля так ярко блестела на его носу, словно разделяла радость солдата. Он оглянулся тем тревожным взглядом, которым оглядываются малосильные собаки, захватившие благодаря случаю лакомую кость. Вдруг взгляд пленного встретился с суровым, завистливым взглядом конвоира. Он сразу, словно отрывая что-то, протянул конвоиру папиросу, улыбнулся, пробормотал что-то не по-русски. Конвоир, укоризненно покачав головой, смутился, взял папиросу и похлопал пленного по плечу. Сабанский, видевший эту сцену, подумал: «А ведь хороший рабочий выйдет из этого добродушного парня». Он решил по возвращении на завод просить у властей для черных работ по двору несколько сот военнопленных. Он привычно прикинул в уме и стоимость бедных харчей, и несколько копеек вознаграждения, и взятки подполковнику, воинскому начальнику, и даже наградные для стражи. Сабанский прошел в самый конец платформы. Широконосый конвоир строго объяснял пленным:

— Нельзя! Сказано — нельзя!

Те, не понимая, почему нельзя, указывали на двух женщин у забора, протягивавших кошелки с деревенскими пирогами. «Вот, — подумал Сабанский, усмехаясь, — и в этом тоже военная бюрократия тормозит вольный ход торговли».

Конвоир пошел вдоль вагона. Один из пленных, в пенсне, с поясом через плечо, побежал к бабам у забора. Конвоир тотчас же повернулся, нагнал его и ударил по спине.

— Назад! — закричал он.

Пленный растерянно смотрел на него, и конвоир ударил его кулаком по щеке возле уха. Пленный мотнул головой и упал. Конвоир стал пихать его сапогом. Из вагона легко' выскочил черноглазый, прямоносый кавалерист венгерец в синем доломане и ярко-красных брюках. Нагнувшись, на ходу он поднял камень и подбежал к часовому. Часовой сорвал с плеча винтовку, направил дуло в грудь венгерцу. Через минуту мирная солдатская дружба сменилась страшной, грубой расправой. Тревожно разнеслись свистки, пленных загоняли в вагоны; они, цепляясь красными руками, лезли в теплушки. А красавца венгерца конвойные вели к вагону начальника команды, избивая прикладами и сапогами. Он дважды упал на землю.

«Война есть война, — подумал Сабанский. — В цехи этих людей пускать нельзя все же». Жалея венгерца, он решил просить Левашевского вмешаться, он готов был свидетельствовать, что конвоир своей жестокостью вызвал в кавалеристе естественное для каждого человека негодование.

Вскоре к станции подошел штабной поезд. Левашевский, в фуражке с красным околышем, с массивными эполетами на серо-голубой шинели, стоял на площадке вагона и, заметив Сабанского, замахал ему рукой. Они сердечно поздоровались и даже готовы были поцеловаться:

— Николай Дмитриевич, прежде всего — каким временем вы располагаете? — спросил Сабанский.

— О, — ответил Левашевский, — я располагаю тридцатью часами. Командующий армией завтра остановится для осмотра трофеев, я его решил здесь поджидать.

— Тогда буду вас просить к нам: только восемь верст.

— С большим удовольствием.

— И вас, господин поручик.

Веникольский поклонился:

— К сожалению, я вынужден остаться в вагоне: необходимо проследить передачу и прием телеграмм.

Он говорил это, надеясь, что Левашевский возразит: «Обойдется». Но Левашевский подтвердил:

— Да, да, необходимо остаться. Вложите, пожалуйста, в чемодан бумаги со стола, и пусть вестовой доставит его к лошадям.

Сабанский рассказал о случае с пленным.

— К сожалению, не вижу поводов вмешаться, Виктор Станиславович, — отвечал Левашевский, — часовой кругом прав, он должен был этого военнопленного тут же застрелить.

— То есть как?

— Война, вот как.

Мягкий зимний воздух, приятная быстрая езда на санях сгладили нехорошее впечатление от разговора. Они вошли в дом, полные расположения и дружелюбия. Левашевский выкупался, переоделся и вошел в библиотеку, где ждал его Сабанский.

— Мы обедаем в семь, но, может быть, вы голодны с дороги? — сказал Сабанский и тут же живо добавил: — Николай Дмитриевич, расскажите мне все, что не секрет. Как на фронте?

— Да о многом можно поговорить, — сказал Левашевский.

Сабанский знал, что разговор неминуемо перейдет на интересующий его вопрос. Левашевский начал рассказывать о положении на фронте, о встречах с командирами дивизий, о спокойном, уверенном настроении войск.

— Оно во сто крат для меня ценнее экзальтации первых дней войны, — говорил он, — ибо энтузиазм мог легко смениться апатией. В действительности же оказалось иначе. Солдат в окопах себя чувствует, как землепашец в поле, в своей стихии. «При деле», — как, мне сказал один запасный.