Степан Разин (Книга 1)
Шрифт:
– Дай, дай подывытысь, Иване! – просил кто-то.
И Стенька слышал глухие, восхищенные восклицания казаков по поводу панских диковинок, которые успел прихватить с собою Иван. И Стеньке хотелось их поглядеть, да как было покинуть батьку!..
– Разъехались мы в дозор, а батька на хуторе остался в немногих людях, – продолжал Иван. – Они окружили хутор, казаков побили, а батьку арканом поймали, кричат: «Добрались до донского волка!» А батька не забоялся. «За каждую мою рану, – кричит им, – казаки повесят по пану! Собачье зелье, латинцы-мучители, знайте:
– Вот нехристи, панская падаль! – не вытерпел, перебил Ивана один из друзей.
– ...ан к нам прибежал польский хлоп – латинец поганый, а добрый малый, – опять продолжал Иван. – «Вашего, говорит, батьку старого замордувалы паны та гайдуки». Ну, панов ни единого мы не спустили живыми – всех насмерть посекли, а батьку едва живого достали... Да тут и война уже кончилась, и поехали мы по домам...
Слушая голоса за окном, Стенька глядел в лицо умирающего отца, и Тимофей представлялся ему великим воителем за святую казацкую правду. Батька должен был воротиться домой с победными знаменами, со славой, как храбрый Егорий, сразивший змея. «Ведь никто не послал его на панов. Батька сам встал за правду, казацкое сердце призвало его. А тому, кто за правду встает, сам бог помогает... Неужто такая в них сила, что и бог против них не осилит?!» – раздумывал Стенька.
Густые сизые брови отца низко нависли над впалыми глазницами, веки посинели, щеки ввалились, а нос вылез вперед, словно восковым, длинным, нескладным шишом над седыми усами.
Наконец Тимофей приоткрыл глаза, оглядел разумным взором всю горницу, встретился взглядом со Стенькой и в первый раз внятно сказал:
– Слава богу, помру дома. Ивась жив?
– Живенек, батя. Сидит под окном с казаками.
– А мать где?
– В сенцах, молится вместе со Фролкой. Позвать?
Стенька готовно вскочил.
– Не зови. От слез помирать не легче.
– Да ты, батько, не помрешь! – с жаром воскликнул Степан. – Ишь в тебе силы сколь: день и ночь во весь голос панов костишь на чем свет!..
– Помру, Стенько, – тихо сказал отец и снова закрыл глаза, будто устал от такой короткой беседы. – Не хочу помирать... а помру, – еще тише добавил он.
Смертная тень легла на его лицо, даже виски посинели, и сложенные на груди руки стали будто восковыми.
Степану сделалось жутко. В суеверном страхе он посмотрел на икону, где на прокопченной доске виднелись только глаза.
– Господи!.. – прошептал Стенька, прижав ко груди рукоятку отцовской сабли. – Господи, вороти его в жизнь! За правое дело он бился. Мучителей бил, бедных хлопов спасал. Ты ведаешь, господи, как они русских людей мордуют?! – уверял бога Стенька, помня рассказы Бобы, Григория Наливайко, а теперь – и брата Ивана.
Степан припомнил и то, что отец до похода собирался идти в Соловки, чтобы помочь заживлению старой раны, да вот прискакали запорожцы, и батька нарушил тогда свое обещание – вместо богомолья отправился на войну.
«Так вот оно что! – подумал Стенька. –
– Господи! – еще с большим жаром воскликнул он. – Спаси батьку и сохрани! Останови смерть, а я за него пойду пешком куды хошь – в Ерусалим или в Соловецкую, что ли, обитель, к Зосиме – Савватию... куды дальше, туды и пойду...
Сумерки тихо ползли из углов, и дыхания неподвижного Тимофея не было слышно.
Стенька не знал, что еще сказать богу, как его убедить, чтобы он оставил отца в живых. И он добавил, словно боясь, что ему не поверят:
– Господи, вот, ей-богу, пойду!..
Молитву Степана прервал конский топот, смущенный и приглушенный гул голосов у крыльца, тяжелые шаги по ступеням – и вот в горницу через порог по-хозяйски ввалился войсковой атаман Корнила.
Разодетый, пышущий здоровьем и властью, он даже самым видом своим нарушал в курене покой.
Степан взглянул на него с недовольством и предостережением.
– Здорово, Тимош! – загремел атаман от двери.
– Цыть! – прошипел Стенька, забыв о всяком почете.
– Не цыкай, казак! Крестный батька тебе не пес, – с непривычной для Стеньки суровостью оборвал Корнила и шагнул к старику.
Тимофей молча поднял веки.
– Неможешь, старой?! Жаль казака, да поделом тебе, – строго хмуря брови, сказал атаман. – Сказывал я, что придет беда на весь Дон от твоей затеи, – так и стряслось! Пишет нам царь, что-де запорожцы нечестно подняли мужиков на польского короля и они-де, воры, королевское войско и дворян побивали, а нам бы, донцам, помогать им не довелось. А за вашу самочинную запорожцам допомогу царь свое жалованье донскому казачеству слать не спешит... И то от твоего воровства, Тимофей... Был бы ты, куме, здоров и – и довелось бы тебя головою выдать Москве, – продолжал атаман, – чтобы Дону с царем помириться...
Вся кровь, что осталась еще в теле Рази, казалось, хлынула ему в голову и подняла его на ноги.
– Мало не тридцать ран нанесли мне ляхи, да не могли угодить в сердце... – перебил атамана, хрипло выкрикнул он. – А ты, кум, сердце мне ранишь! Паны русских мучат... – прерывисто заговорил Тимофей. – Казачьих детей... кобелями травят... А ты заступу за них воровством назвал... Московский холоп ты, Корней! – С неожиданной бодростью шагнул Тимофей на Корнилу, но вдруг снова отхлынула кровь от его лица, и он опустился на скамью, желтей воска. – Иди вон из хаты! – хрипло сказал он, устало закрыв глаза.
Атаман хотел что-то сказать в ответ, но между ним и Разей вдруг встал Степан, сжимая в руках отцовскую саблю... Атаман встретился взглядом со Стенькой и отшатнулся, увидев, что крестник не станет шутить... Корнила осекся, смолчал, и вдруг со всех сторон возле него грозно сдвинулись молодые казаки – Иван и его товарищи, успевшие неслышно войти в курень... Атаман уставил взор под ноги, вышел во двор и, вскочив в седло, крепко хлестнул своего коня...
Из родного гнезда