Степан Разин. Книга вторая

Злобин Степан Павлович

«Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» — с презрением подумал о нем Разин.

Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.

Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» — подумал о ней Степан.

Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:

— Пью за великого

атамана всего Войска Донского — Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..

Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула — Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью… Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.

— За дружбу казацкую, за братскую веру! — провозгласил Корнила.

— Пьем, атаман! — отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.

Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих.

— Не веришь мне, Федор? — прищурясь, тихо спросил Корнила.

— Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра… А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.

«Кремень есаул!» — радостно подумал о нем Степан.

— Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! — огрызнулся Корнила.

«Обиделся, старый пес», — сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами.

— Не отдадим, крестник, Дона боярам? — пьяно спросил Корнила.

— Не отдадим, батька крестный! — подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело.

«Неужто я пьяный?! — мелькнула мысль. — Нельзя мне пьянеть!»

— Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, — говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников.

— А что ж, «боярин Корнила Яковлич Ходнев» — то не худо бы слышалось уху! — с насмешкой крикнул Степан. — Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство — ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили.

— Писали про то из Москвы, — дружелюбно признался Корнила. — Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! — громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу.

«Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!» — подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола…

— Не гневайся, крестный, больше не пью, — с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. — Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! — громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства.

— Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! — загудели

гости, и Фролка рванул струны…

Эх, туманы, вы мои туманушки,Вы, туманы мои непроглядные,Как печаль-тоска ненавистные… —

запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая.

Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. «Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном… А тут будут сидеть, пировать, — небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: „Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит“.

— Ваня, как там Каурка? — негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь.

— Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься — все справно у нас на конюшне, — намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк.

Ты взойди, взойди, солнце красное,Над горой взойди над высокою.Над дубравушкой над зеленою,Над урочищем добра молодца…

Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко.

— Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! — заглушая пение, хрипло крикнул Корнила.

Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком.

Ходил казак за горами,За ним девушки стадами,Молодцы табунами…

Дрогнул дощатый пол землянки. Петруха Ходнев бросил под ноги шапку и первым пошел в пляс…

— Ходи-и-и! — тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок.

Пошли наши гуслиПисать ногой мыслиС печи на лавку,С лавки на травку…

Поднялся гомон. Все хлопали в ладоши, притопывали, присвистывали и подпевали в лад.

Плясали с гостями и кагальницкие казаки, все кипело, но Разин заметил, что лицо черкасского плясуна Еремейки Седельникова было испуганным, увидел, что вздрагивают седые усы Корнилы, что Петруха кому-то что-то шепнул и тотчас опасливо покосился на кагальницких. Иные черкасские гости, словно в каком-то смятении, подталкивали друг друга локтями, переглядывались и тотчас опасливо прятали взор…