Степан Разин. Книга вторая
Шрифт:
На пойманного разодетого Тимошку воевода лишь бегло взглянул.
— Опять сын купецкий! — со скукой сказал он, уже не веря, что в городе может быть пойман лазутчик Разина.
— Никитка Петух, что князя Михайлу Семеныча бил, нам попал, воевода-боярин, — сказал старшина стрельцов. — Признали его у тюрьмы да хотели имать. Тот побег. Мы — за ним. А сей малый мне ногу подбил, уберег Никитку. Не иначе, боярин и воевода, что малый сей воровской казак. Никитка ведь ведомый вор, воевода-боярин.
Прозоровский уже понял, о ком идет речь. Он молча рассматривал юного пленника.
— Разойдись, разойдись, не видали татей! — кричал у крыльца Приказной палаты
В Приказной палате Тимошку охватил неудержимый задор. Он обозвал Прозоровского толстобрюхим невежей, указав ему, что прежде всего надо было спросить про батькино здравие. Себя самого Тимошка назвал послом от батьки к народу. Он знал, что под окнами его слушает толпа астраханцев, а в самой Приказной палате — подьячие и различный люд, пришедший сюда по своим делам.
Тимошка бесстрашно дерзил воеводе, стараясь, чтобы слава «разинского сынка» была достойна удалого, дерзкого с боярами «батьки».
— Велел тебе батька сказать, боярин, что всем войском ужо к тебе в гости будет и ты бы стречал почетно, пешим шел бы навстречу да шапку бы скинул, — громко сказал Тимошка.
— К кому тебя в Астрахань Стенька слал? Кого ты из тех людей повидать успел? — спрашивал дьяк.
— Батька слал меня ко всему народу. А к кому батька слал, я всех повидать поспел, — не дрогнув, ответил Тимошка.
— Что ты сказывал, вор, народу?
— Сказывал, что батька, мол, наскоре будет. Только в Царицын да в Черный Яр к воеводам в гости заглянет, а там и сюды — всех злодеев казнить…
— Каких злодеев? Кто батьке твоему злодей? — допрашивал дьяк.
Черные глаза Тимошки, казалось, еще больше почернели.
— А каких злодеев, размысли ты сам. Кто народу злодей, тот и батьке злодей. Мой батька с народом не рознит!..
Его смелые речи первым не вынес дьяк и стал гнать «лишних» людей из Приказной палаты.
— Чего вы развесили уши, дурье! Воровская брехня вам сладка?! Вот я вас!..
Но было поздно: на площади уже услыхали слова Тимошки.
Слух о том, что схватили «батькина сына», полетел, как на крыльях, по улицам и площадям. К крыльцу Приказной палаты бежали, как на пожар, десятки людей.
— Эй, воеводы! Не было б худа какого! Пустите домой атаманского сына! — закричали в толпе у крыльца.
— Отпусти, воевода, а то до греха доведешь!
— А то ведь и сами возьмем! — слышались выкрики.
Князь Михайла с двумя стрельцами, с кучкой приказных начали хватать людей из толпы и тащить в палату. Толпа побежала. Трое посадских были захвачены…
Стремительно пролетала короткая майская ночь над астраханским берегом Волги. Город, на фоне розовеющего востока и мерцающих часто зарниц, стоял над широким простором воды, как каменный утес. В рассветной мгле поднимались стройные очертания высоких башен над трехсаженными зубчатыми крепостными стенами, с которых во тьме, устремленные на четыре страны света, незримо глядели пять сотен больших и малых орудий. Это была твердыня на рубеже Российского государства, его опора на крайнем востоке, на границе монгольских соленых песчаных пустынь, возле самого моря, за которым лежали азиатские земли персов, туркменов и бухарцев, а за ними где-то в неведомой азиатской дали простиралась цветущая Индия. Но для Астрахани и ее обитателей Индия не была сказочной страной. Она представлялась скорее одним из ее очень дальных соседей. Индийские лавки и клети в большом астраханском караван-сарае были полны товаров. Темные лица индийцев в белых чалмах нередко встречались
Против главных городских ворот в эту ночь длинной вереницей выстроились вдоль берега, скинув широкие сходни, сорок больших насадов — стругов с нашитыми из досок высокими боками, глядевших из мрака десятками черных глазниц, прорезанных по бортам для пищального боя. На носу у каждого судна был вделан в палубу стан для пушки.
С вечера через незапертые, против обычая, городские ворота к каравану потянулись телеги с ратным запасом: везли сухари, сушеную рыбу, мясо. Телеги подъезжали вплотную к воде. Их колеса вязли в рыхлом песке, и от этого груз казался тяжелее, чем был в самом деле… Стрельцы и рейтары, работавшие по погрузке, перекликались тут, у воды, с бранью размахивали руками. Помогали себе дружными криками, когда кладь была тяжела.
Работы велись без огней, словно те, кто трудился тут в эту ночь, погружая запасы в струги, опасались чужого глаза.
Изредка слышались окрик начальника, иноземная брань, удар…
В мутной, туманной дымке, всплывшей с воды, перед самым рассветом из городских ворот пошли вереницы стрельцов.
Князь Семен, приземистый, коренастый голова Иван Кошкин, щеголеватый усач с гладко выбритой бородой пан полковник Рожинский, шотландец, голубоглазый, с рыжими баками полковник Виндронг, в тяжелом железном доспехе под длинным зеленым плащом, стояли у городских ворот, пропуская войско мимо себя. Они здоровались со стрелецкими сотниками, с иноземными капитанами и поручиками.
В тумане утра казалось, что проходящему войску не будет конца. Стрелецкие сотни проходили в молчанье мимо начальных людей, но от воды, где шла их погрузка в струги, слышался гул голосов, споры, крики.
Князь Львов наблюдал прохождение стрелецких приказов и солдатских полков. Они двигались четко и стройно, в спокойном порядке. Мерное движение — ровный топот шагов, размеренное бряцание оружия — поддерживало их слитную силу, воинскую непоколебимость, послушность порядку и воле начальных людей. Все это внушало князю Семену уверенность в воинах, с которыми он шел на казацкие орды разинцев — разухабистых, храбрых и удалых, но не знающих воинского склада, который только один, по мнению князя Семена, и мог из толпы или скопища сделать войско.
Сознание, что он ведет настоящее войско против простой ватаги, давало уверенность в полной победе и в то же время тревожило самолюбие воеводы: стяжает ли он подобной победой истинно ратную славу, достойную дедов?
В нем шевелилось нечто подобное чувству стыда: он, внук прославленных предков, выходит на битву с простым мужичьем, которое будет с ним биться рожнами, дубинами и топорами. Он лишь надеялся на воинский ум Степана.
Разин поймет, что ему не выстоять против столь оснащенной и крепкой рати, и сам повернет оглобли назад, на казачий Дон, не смея сунуться в битву. Такому исходу стольник был бы лишь рад: он избавился бы от греха пролития русской крови, и никто не сказал бы ему, что воеводская слава им добыта в битве с мужицкой ордой… Если бы Разин бежал от него домой, он не стал бы его преследовать, как не преследовал в прошлом году, встретив Разина в море…