Степан Разин. Книга вторая
Шрифт:
— У них не возьмешь добром, силой надо!
— Продать воеводскую рухлядь — всем городом будем сыты! — кричали снизу.
Кто-то зажег на площади факел.
— Огоньку под крыльцо воеводе, робята! — выкрикнули в толпе.
На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах еще разгорелись факелы, тут и там освещая толпу. Во мраке людей казалось больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих людей. Крики сливались в один сплошной рев. Послышались
— Робят кормить нечем!
— Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!
Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы, схватила с земли булыжник, подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.
С дребезгом раскололось стекло. Гордость и красота воеводского дома — узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.
У воеводы заняло дух от бессильного бешенства. Он высунулся в окно, хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.
— Боярин! Молчи, затаись! Ведь не люди — скоты. Разорвут на клоки! — шептал он.
Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:
— Стрельцы! Эй, стрельцы государевы! Бога бойтесь! Куда вы пришли! Чикмаз, вор, ты откуда?!
— Стрельцы! Разойдись по своим приказам! — грянул второй повелительный голос.
— Пятисотники Туров да Крицын, — шепнул сотник на ухо воеводе.
— Вас черт принес, головы, к нам на расправу! — откликнулся голос. — Робята, рубите голов!
— Берегись! — раздался чей-то крик.
— Эй, десятник! — звал кто-то.
— Секи их! Лопатой его по башке!
— Брось пистоль! Брось пистоль!
— Эй! Гасите огни!
Грянул выстрел.
Разглядеть ничего уже было нельзя. Можно было только угадывать, что творится.
— Вот так и другого!
— Повесят вас, дьяволы! — крикнул голос стрелецкого головы.
В сумерках там, где блеснул огонь выстрела, толпа сгустилась, послышался сабельный лязг. Тяжко дыша, воевода приник к слуховому окну, хотел разглядеть, что творится.
— А дай его мне! Ну-ка дай!..
— Отойди-и!..
Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.
Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе…
Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
— А дай-ка сюды мне пистоль! — решительно прошептал он сотнику.
— Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! — залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
— Дай пистоль, говорю! — зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
— Стрелецкие деньги давай,
Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
— Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
— Врешь, отдашь! — крикнул голос.
— Ан не дам! Ан не дам! — не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
— Собака в конуре, робята! — выкрикнул кто-то снизу.
Он рассмешил толпу.
— Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, — сказал Чикмаз. — Не дашь денег — дотла разорим.
— Раздайсь! Раздайсь! — послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.
Старик с седой трясущейся головой — митрополит Иосиф — вышел из колымаги.
— Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! — как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
— Воевода нас голодом держит, владыко!
— Год жалованье не хочет платить!
— Вели нам отдать стрелецкие деньги! — жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
— Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! — пенял старик, проходя сквозь толпу. — Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда…
Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.
— Вешать мятежников, отче святой! Всех их вешать! — рычал воевода, мотаясь туда и сюда в тесной комнатке, и бородастая тень его от мигающей тусклой свечи дергалась и плясала на потолке. — Мятежом ведь пришли к воеводе, к боярину царскому, мятежом!..
— Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, — увещевал его митрополит, словно в самом деле воевода был в этот час в силах кого-нибудь миловать или казнить. — Уплатить ведь им надобно деньги, боярин Иван. Не противься. Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги отдать…
— Шиш отдать им! — воскликнул боярин. — За то, что они меня лают бесчестно да топорами двери секут?!
— За шум наказуй, когда время придет. А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, — повторил старик.