Степанов и Князь

Климонтович Николай Юрьевич

— Готов прийти тебе на помощь, Шиш. Вспоминается Византия. В одиннадцатом веке по Рождеству Христову, как раз спустя веков этак шесть-семь после Никейского собора, Христофор Митиленский позволил себе такие стишки.

Святой отец, как будто бы до крайности Ты рад, когда предложит продавец тебе Святителя останки досточтимые; Что будто ты наполнил все лари свои И часто открываешь — показать друзьям Прокофия святого рук под дюжину, Феодора лодыжки, посчитать, так семь, И Несторовых челюстей десятка два И ровно восемь черепов Георгия!

— Спасибо,

Сема, не зря ты книгочей. В нашей же особенно простодушной стране, — продолжал Князь, — подлинность мощей святых редко подвергается сомнению: попы кадят, народ покупает свечи, млеет и молится, а властям на это дело глубоко начхать. Другое дело — останки великих героев, которых потом можно бы и причислить к лику. Здесь уж пахнет хорошей поживой в смысле патриотической пропаганды. Не перебивайте и вы, Виктор, — осадил рассказчик писателя, который хотел что-то вставить. — Я как человек, потребляющий много шампанского и других прохладительных напитков, могу потерять нить. В храме, где я созидательно трудился, как раз шли раскопки под левым нефом. И надо ж было такому случиться, что в ходе раскопок обнаружился некий древний скелет. Причем с проломленным черепом. Клир возрадовался, дошло до владыки, и решено было объявить скелет героем сражений то ли с печенегами, то ли с татарами и, натурально, сделать мощи мученика предметом поклонения. Дошло и до губернатора, и тот тоже оценил перспективность затеи: паломники, новая гостиница, выносной буфет, торговля сувенирами, то да се. Но была все-таки одна неувязка: храм стоял на этом месте лишь с начала восемнадцатого столетия. И для идентификации мощей пришлось выписать из Москвы на областные деньги двух специалистов-археологов. Натурально, прибыли две смазливые тетки, одну, помнится, звали Маша, фамилия у нее была какая-то семинарская, что-то вроде Воздвиженская. Доцент, писала докторскую. Была она совершенно плоска, с писклявым голосом, надменна, учена и на удивление неуемна по анальной и оральной части… Сема, кажется, я отвлекся.

— Что ж, дело молодое, — вставил писатель, проникнувшись, видно, этим местом рассказа Князя. — Ученые дамы бывают — эх! Когда я поступал в аспирантуру, хотел сочинить диссертацию о влиянии Пушкина на Хераскова, сдал кандидатский минимум, но срезался на английском языке. Там в приемной комиссии… — Но он сделал усилие над собой, видно было, что это литератор с развитой волей, и лишь вздохнул. — Что ж, кому, как говорится, ВАК, а кому, как говорится, Вакх.

— Благодарю, Сема, — продолжил Князь, будто и не слышав писателя, — а то я чуть не сбился, всегда в пути и рассказе спотыкаешься на женщинах. Так вот, эти дамочки что-то там взвесили, спрыснули, обнюхали и увезли берцовую кость героического скелета в лабораторию. И вскоре прислали губернатору заключение, что скелет принадлежал мужику предположительно середины семнадцатого столетия, погибшему, по-видимому, от удара тупым предметом по голове.

— Видно, уже и триста лет назад имела место в наших поселениях бытовуха, — уточнил Семен.

— Конечно, было досадно, что дело срывается. Церкви во время убиения предполагаемого мученика на этом месте еще не было и быть не могло, а был обыкновенный деревенский погост, храм же воздвигли позже. А ведь новость уже попала в местные газеты. Мало того, областное издательство переиздало томик стихов графа Хвостова, там были такие строки:

Награда подвигам, бессмертной право лиры, Из мрака исторгать, производить в кумиры. Сусанина здесь прах, крестьянин он простой, Но друг отечества и мужеством герой!

Публикация эта как бы намекала соотечественникам, что и здесь, в Ржавской области, были в старину свои герои. Впрочем, в следующем издании предполагалось внести правку в вирши графа и заменить Сусанина на ржавянина. Теперь все рушилось. Облом, как говорит моя трехлетняя дочка. Рассматривалось предложение, не дать ли дамочкам, скажем, надел земли или иное какое поощрение, чтобы они отозвали заключение, но было поздно. И батюшка, помнится, был очень расстроен, запил, убоявшись епископского гнева, и, пока он пил, со звонницы уперли два новеньких колокола и продали в Мордовию.

Писатель глухо молчал, потрясенный и отчасти

оскорбленный рассказом Князя. Но это был хороший писатель, не вовсе чуждый правде жизни, которая, жизнь, не всегда еще протекает в верном русле. Впрочем, вскоре он нашелся.

— Зато у них, в либеральном стане, — выпалил он, — публично бьют женщин-писательниц по физиономии и в ухо. По жилищно-кооперативной, передавали, линии. Мы же со своими строги, но рук не распускаем и даже почти не кричим, так, поставим вопрос на собрании президиума. — И, хлебнув, он волевым жестом закрутил крышку своей самобраной фляги. — Всё! Завтра приступаю косить!

— Оно бы хорошо, — вставил крестьянский внук Семен, мобилизовав народный здравый смысл, — вот только трава еще не поcпела. Май, видите ли, только в начале.

— Я же просил меня не учить! — отмел это соображение писатель. — Я лауреат. Мне нужно физическое движение, не то характер портится. Без земли становишься хуже, чем ты есть на самом деле. С вечера положу на межу рубаху, чтоб утром, подпоясавшись, знать, откуда вчера начинал. До рассвета еще навостришь косу и пойдешь махать, вжик-вжик, не все же сидеть в многокомнатной квартире на улице Правды или на даче в Переделкине. К вечеру же усталый-но-довольный возвращаешься к своему ноутбуку и записываешь дневные впечатления от встреч с хорями да калинычами. Такой порядок у нас, у русских писателей, пошел еще со времен Радищева. Устанешь спускаться с гор Кавказа на санках и опять давай мотыжить, как Франциск Ассизский, свой надел. Или вот в ночное пойду, как нынче быть ближе к лошадям и народу. В городе что ж, бывает, после сердечного приступа приедет «скорая помощь» из поликлиники Литфонда, а ты пишешь решительный отказ лечь в больницу. Врачи сделают укол, а сами сокрушаются: что ж это вы, батенька, в больницу-то не идете? А не могу, говорю, надо поправить два последних абзаца, что написал перед самым вашим приездом. Ну да спать пора, я и так слишком много растратил с вами своего, что называется у либералов, либидо. Еще великий граф наш Лев Николаевич задолго до еврея Фрейда, бывало, откажет жене и скажет мудро: мол, мое либидо на вес золота, не могу тратиться, им пишем!

И все трое улеглись, как сидели, прямо на землю у догорающего огня с подветренной стороны.

Очнулись наши герои, оттого что их лица поливал неприятный прохладный дождь, одному даже снилось, что на него сверху писают. Сибирский писатель Виктор лежал у догоревшего костра, закутав голову и поджав ноги в кроссовках изделия гомельского Адидаса. На руке, подложенной под пухлую, со свалявшимися серыми лохмами, слюнявую щеку, тускло отсвечивал стальной браслет с поддельным Ролексом, приобретенным в Шанхае во время делегации туда отечественных мастеров культуры. Штаны сползли с его круглого белого живота, поросшего седым кучерявым волосом. Кажется, просыпаться писатель и не думал, что ж, до сенокоса было еще далеко и торопиться некуда. Друзья отломили по куску Рижского, проверили флягу: она была пуста, нацедились какие-то жалкие капли. И пошли куда глаза глядят, надеясь выйти все-таки на ведущую к цели дорогу.

Мало, что идти пришлось под дождем, так ведь и есть хотелось. При свете дня дорогу они скоро сыскали, она шла лесом.

— Скажи, Семен, а в лесу об эту пору ничего не растет съедобного? — спросил Князь.

— В лесу об эту пору, кум, отчасти произрастают строчки и сморчки. Это такие грибы удивительно гадкого вида, и у нас в поселке бабы их никогда не брали. Но заезжие интеллигенты ели их жадно, жаря в сметане, и, что удивительно, после такой трапезы почти не наблюдалось летальных исходов. Наверное, водка дезинфицировала.

— Ты же, Семен, сам давно интеллигент. А интеллигент, как завещал академик и нобелевский лауреат Иван Бунин, не должен задумываться, кого он любит и что ест. Отчего бы тебе в этом случае не показать товарищу эти самые строчки. Я же, ты знаешь, в лесу редкий посетитель. И мало разбираюсь в достопримечательностях отечественной природы. Я наберу грибов, и мы зажарим их на костре.

— Что ж, Шиш, я тебя предупредил. Настоящие герои в лесу едят сырых ежей, как подбитый летчик Мересьев. Ты же, коли не желаешь прислушиваться к гласу народа, но лишь к зову желудка, иди, собирай свою отраву. Покушай. Похороню тебя с почестями на опрятной опушке.