Степкино детство
Шрифт:
— Эй, Минеич! Где у тебя воры со Вшивки? В пятой, что ли? Открой.
— А посадить кого? — спросил ключник, докрещиваясь мелкими крестиками.
— Тех, что Ларивон Иваныч привел.
У Степки заколотилось сердце. Он посмотрел на мать, на Бабая, на Рахимку. Васена стояла сцепив на груди пальцы и низко-низко опустив голову. Бабай, согнувшись, держался трясущейся рукой за край стола, а Рахимка — тот был белый как бумага, совсем потерянный. «Пропали, — подумал Степка, переводя глаза с Рахимки на мать, с матери на Бабая, — пропали, не уйти нам отсюда».
— А этого
— С этим еще подождать надо, мы еще с ним покалякаем.
— Шебаршит он больно много, — проворчал ключник.
Городовой повернулся к узлам:
— Эй, голубь сизокрылый, где ты там?
Конопатчик не сразу отозвался.
— Это ты шебаршишь тут? — спросил городовой, шагнув в угол.
— Я. А это ты меня давеча раскровянил?
— Не отказываюсь, я.
— Ладно. Скоро все наружу выйдет. За все рассчитаемся.
— Это кто же с кем же?
— Да хоть я с тобой.
Городовой тряхнул волосами, шагнул в угол и изо всей силы огрел конопатчика по уху. Так огрел, что даже под сводами отдалось.
— Получи! И вам то же будет, — сказал городовой, показывая кулак Васене и Бабаю.
— У-у-у, анафемы! — завопил конопатчик. Он поднял кверху свои узластые кулаки, потряс ими, но сейчас же ткнулся лицом к себе в колени.
Минеич зашипел на Степку:
— Не таращь глаз, дьяволенок, там тебя не касается. Понял?
Шаркая по полу подошвами сапог, он зашагал вдоль камер, остановился около пятой с краю и, гремя засовом, открыл дверь.
Из камеры, толкая друг друга, высыпали в коридор шестеро татар. Это и были воры со Вшивки. Первым выскочил тот молодой татарин, который давеча грозил Бабаю кулаком. Он ухарски подмигнул Бабаю, пробежал двумя пальцами правой руки по ладони левой и заржал по-лошадиному:
— И-го-го!
Бабай закачался из стороны в сторону и, со страхом глядя вслед вору, прошептал:
— Показывает, как мой новый алаша к ему пойдет..
Минеич, выпустив воров, вернулся.
— Черти серые! Встать по форме!
Степка понял: сейчас в тюгулевку. Он вцепился обеими руками в мать. Но она отвела его руки.
— Не вертись, хуже будет, — шепнула она Степке.
Ключник вынул из кармана мел, повернул Бабая к себе спиной и размашисто написал у него на бешмете большую цифру 1.
Потом подошел к Васене и написал у нее на спине цифру 2. У Степки написал 3, у Рахимки — 4. Когда все были перемечены, ключник оглядел всех своими тусклыми оловянными глазами и прохрипел:
— Первый, второй, третий, четвертый, марш в камеру!
И в распахнутую дверь камеры один за другим вошли четыре номера: Бабай первым, за ним Васена, за ними — Степка и Рахимка.
Вот она, тюгулевка, куда городовые народ сажают. Ни нар, ни стола, ни скамьи, только потолок, узенькое окошечко за решеткой, голые стены, пол, застланный грязной соломой, да параша в углу.
Степка как вошел, так и закрутил носом. Ух, воняет! Всем воняет: парашей, плесенью, водочным перегаром.
Он сел на пол, обвел глазами камеру от стены до стены, растопырил пальцы и сказал
— А что же мы тут будем делать?
Ему никто не ответил. Только позади зашуршала солома, — это Бабай плюхнулся на пол. Сел, подвернул под себя ноги и заскулил:
— Уй, черный борода [13] пришел мина, тюгулевка сажал, лошадь взял. Прапал Бабай. Уй, прапал…
Рахимка поглядел на отца и тоже плюхнулся на солому, и тоже заскулил:
— Ата [14] прапал, Рахима прапал… Алаша прапал.
И мать стояла опустив голову, привалившись к стене, засаленной арестантскими спинами. Степка думал сперва: просто стоит. А потом увидел: под подбородком кончики платка трясутся. Догадался, — плачет мать.
13
Черная борода — так татары называют несчастье.
14
Ата — отец (по-татарски).
Он вскочил с пола. Подошел к ней. Прижался щекой к ее фартуку и так стоял около нее, не зная, что сказать, что сделать.
А у Васены по щекам ползли слезы, и она все отворачивалась, чтобы слезы не капали на Степку.
Бабай перестал скулить и прислушался к дребезжанию колес на улице.
— Это усман едет, его колес, — сказал он сам себе. — Песок нынче возил.
И опять тихо в камере..
Степка подошел к стене, где было зарешеченное окно, и стал тоже прислушиваться к звукам с улицы. Пожарный чего-то бубнит наверху. Собака вдруг завыла. «Камнем кто-нибудь запустил», — подумал Степка. Прогромыхала порожняя телега, одна, другая…
И вдруг с улицы, будто под самыми окнами, кто-то рявкнул:
— Нос! Нос!
Степка вытянул шею: окно высоко — ничего не видать. Подбежал к матери, затормошил ее:
— Мам, мам. Подсади меня к окну. Это, должно, Павла Иваныча дразнят.
Васена молча высморкалась в передник и приподняла Степку на покатый подоконник.
Окно тюгулевки выходило на зады участка. Здесь не было ни коновязей, ни лошадей. Тянулась, пропадая где-то, колея проезжей дороги. Против участка стоял дом из нового теса с бревенчатым крыльцом. Над крыльцом торчал шест, а на шесте горлом вниз качался зеленый штоф. Степка знал: если над домом штоф торчит, — значит, кабак; если обруч, — бондарня; если веник, — баня.
А дразнят и вправду Павла Иваныча.
Мотается по дороге маленький, сутулый человечек, уже седой, в брючках-макаронинах с бахромой внизу, в кургузом сюртучке и в рыжей шляпенке, надвинутой на лоб. На детском личике старика высунулся далеко вперед, как приклеенный к маске, огромный коричневый нос. И издали кажется, что вместо лица у Павла Иваныча один только нос. И все, кто идет по улице, тычут в старика пальцами и кричат:
— Нос! Нос! Нос!
Это и есть Павел Иванович — Нос — самый носатый человек в городе.