Степкино детство
Шрифт:
— Нос! Нос! Нос! — задолбил над головой у Степки пожарный. Тот самый пожарный.
За пожарным проезжий извозчик, в балахоне, подпоясанном веревкой, остановился, бросил вожжи, привстал на телеге и заорал, задрав кверху бороду:
— Нос — сто лет рос! Нос — сто лет рос!
— Идет, нос несет! Идет, нос несет! Нос — через речку мост! Нос — через речку мост! — загудели голоса из окон участка.
А Павлуша вертится на тонких козьих ножках то туда, то сюда, прикрыл маленькой ладонью огромный свой нос, нагибается, хватает комья засохшей
Вдруг дверь кабака отворилась, и на бревенчатое крыльцо вышел длинный, тощий мужик с плоским, унылым лицом, в новой жилетке поверх ситцевой рубахи.
— Мое почтение, Ван Ваныч! — крикнул тощему мужику со своей вышки пожарный.
«Кабатчик это», — догадался Степка.
На солнце блестят его мазанные маслом прямые волосы. Засунув ладони в жилетные карманы, кабатчик вертит большими пальцами, задумчиво смотрит на носатого старика и жалостливо качает головой.
Павел Иваныч, увидев кабатчика, припал вдруг к земле и полез под телегу, привязанную к перилам крыльца.
— Ну, чего ты меня боишься, глупый? — говорит кабатчик, и голос у него тоже будто масленый. — Вот ведь народ, вот озорники, до чего доводят бедного человека — под телегу спасается, вроде животной. Вылазь оттуда, Павлуша, подь ко мне, голубь.
Не верится Степке: «Неужто кабатчик да заступится?»
— Иваныч, батюшка, вступись, — высунув голову из-под телеги, задребезжал старик.
— Да ты вылазь. Ну, ну. Топай сюда, — ласково манил его кабатчик.
Павлуша вылез из-под телеги и, все закрывая рукою нос, придерживаясь за перила, заковылял на крыльцо.
Теперь крики стихли. Все ждут, что будет.
Степка тоже обернулся к матери, к Рахимке, зовет их к решетке.
— Гляди, гляди, кабатчик за Павлушу вступился.
Но ни мать, ни Рахимка не отзываются. Мать сидит на полу, уронив голову на руки, о чем-то думая. Рахимка дремлет, прижавшись к отцу.
А кабатчик уже достал из жилетного кармана какую-то монету и протягивает старику.
— Ha-ко вот тебе, Павлик, на-ко на бедность.
Павел Иваныч шагнул ближе и протянул дрожавшую ладонь.
Вдруг пальцы кабатчика быстро сунули монету в жилетный карман и сам он, весь изогнувшись к старику, крикнул ему прямо в лицо:
— Шляпа носатая…
— По шее его! — заорали справа и слева. — По шее его!
Носатого старика точно ветром скинуло с крыльца.
Шляпа слетела у него с головы.
— Эй ты, прочь с окна, — услышал Степка окрик за своей спиной.
В дверной решетке торчали щетинистые усы ключника.
Степка соскользнул с подоконника и прижался к матери. Васена молча провела рукой по его волосам. Степка прислушался: шаги ключника становились тише, глуше и совсем замолкли. Должно быть, ушел ключник в конец коридора, к своему столу.
Крики на улице тоже стихли.
Затих шум в коридоре.
Тихо в камере. Темно. Все сидят, молчат. Где-то капает вода: кап, кап, кап, кап… Под полом скребутся крысы… Степка постучал пяткой в пол. Перестали… Поздно, должно быть. Вон уже и решетка чуть видна в сумерках. Скоро и совсем сольется с темнотой…
Глава VI. Его благородие
Когда окно стало такое черное, будто его углем замазали, в коридоре опять раздались шаги. Степка насторожился. Кто это? Минеич? Нет, неон. Минеич шаркает, а этот твердо ступает. Может, за ними?
А шаги все ближе, все отчетливее… И — стоп. Кто-то остановился у дверей камеры.
Степка сорвался с места, бросился к дверной решетке. Чувылкин это. Опять пришел.
Чувылкин притиснул лицо к решетке и гаркнул во все горло:
— Ну, молитесь богу, черти православные!
И сейчас же плюнул.
— Тьфу, согрешил: и татар в православные зачислил… Эй, тетка-крикунья, Магометка шулды-булды, что вы там, как сычи, притихли? Давай шевелись — его благородие требует.
А потом заорал в коридор:
— Мине-е-еич, отопри!
— Чича-ас! Лампы в каморах зажига-аю, — отозвался с другого конца коридора Минеич.
По коридору зашаркали его шаги.
Степка затормошил мать:
— Что же ты не встаешь? Ведь это за нами, за нами.
Васена тяжело поднялась с полу. За ней зашевелились и Бабай с Рахимкой. Видно, они так притомились, что даже и не слышали окрика Чувылкина.
Минеич с грохотом отодвинул засов и выпустил всех в коридор.
В коридоре было тихо и пусто. Над всеми дверьми камер, за маленькими решетками, мерцали теперь огоньки керосиновых лампочек — один огонек, другой, третий… Так до самого конца коридора.
По коридору вышли на каменную лестницу.
Здесь, на площадке, заставленной доверху новенькими парашами, была дверь с надписью: «Канцелярия».
Перед самой дверью канцелярии Чувылкин остановился. Поддернул штаны, потер ладонью бляху на ремне и негромко сказал:
— Вы тоже, того, в порядочек приведите себя.
Зорким глазом оглядел всех. С бешмета у Бабая смахнул солому, Рахимке своим рукавом утер нос, поглядел на Степкин вихор, покачал головой и распахнул дверь.
После тесной и темной камеры канцелярия показалась Степке светлой и просторной.
Лампа-молния с засиженным мухами абажуром освещала согнутые плечи сидевших за столами писцов и размалеванные портреты царей.
На подоконниках, заслоняя доверху окна, лежали груды пыльной исписанной бумаги. На полу вдоль стен в пыли и мусоре валялась всякая всячина: топоры, ломы, обрывки заржавленных цепей и кучи деревянных колотушек, в которые стучат ночные караульщики.