Степкино детство
Шрифт:
Шамохин и Федоска обрадовались водке. Выпили. Закусили. И сразу их точно подменил кто.
Шамохин вытащил из кармана желтый складной фут и стал показывать Степке, как найти дюйм, как — полдюйма, как восьмушку. Степка мерил кронциркулем круглые железины, потом прикидывал кронциркуль к желтому футу и звонко выкрикивал: «Три восьмых! Полдюйма! Пять восьмых! Три четверти!»
А Федоска на радостях, что выпил, поставил Степку вместо себя к станку, подсунул ему под ноги чурку, чтобы выше было ему, и дал подвертывать
«Точу, как настоящий токарь, — радовался Степка. — И вертельщик для меня вертит».
Антип Ульянкин увидел Степку у станка и шепнул брату:
— Эй, Федоска, если доверил мальчишке суппорт, так про конторку не забывай: он там — семиглазый, глядит вдоль, а видит поперек.
А слесарь Магаюмов поманил к своему точилу Федоску и Шамохина и сказал со злостью:
— Черти, кого опиваете? Где у вас совесть рабочая? Засыплете парнишку, окаянные. Вспомните мое слово: засыплете!
Шамохин только рукой махнул и ушел. А Федоска пьяно огрызнулся:
— «Совесть рабочая»! Образованный какой! Стой, Степка, у станка, точи!
И случилось, как сказал Магаюмов. Засыпали пьяницы Степку.
Из конторки вышел мастер, подошел к Шамохину. Понюхал. Подошел к Федосу. Понюхал. И сказал коротко:
— Вояка.
Обернулся к Степке и спросил:
— Ты?
Степка опустил голову:
— Нет.
И, как всегда, когда ему случалось говорить неправду, он почувствовал, что щеки его наливаются жаром.
— Он принес? — спросил Оболдуй.
Шамохин и Федоска молчали, уткнувшись в станки.
Оболдуй глянул на вертельщиков — и те молчат.
Тогда Оболдуй подошел вплотную к Степке, поднял одной рукой его подбородок, а другой хлестнул по горящим щекам — сначала по правой, потом по левой. И сказал:
— Я тебя упреждал не таскать водку пьяницам. Еще поймаю — хозяину доложу.
Глава XX. Первая получка
В январе заморозило. Ловецкие баркасы становились на зимний ремонт. В мастерские, на Облупу, свозили части разобранных паровых машин — смазанные застывшим салом чугунные цилиндры, коленчатые валы, разбросанные половинки медных подшипников.
Работали в мастерских допоздна. Светлый круг луны уже высоко стоял в голубом небе, когда Степка вышагивал домой. По дороге Степка никого не обгонял, никого не встречал, — городок спал глухим сном.
А утром Степка, еще не проснувшись хорошенько, выходил на работу, и та же луна, как нанятая, стояла в небе, и так же глухо спал городок.
Степка теперь спозаранку приходил на работу. Он и Готька должны были отпирать мастерскую, зажигать фонари, топить печи: так приказал хозяин, Макарий Якимыч.
Вот и калитка знакомая. Степка постучал. На стук вышел
Черные дорожки запорошило за ночь пушистым снежком. На бревнах бараков сверкает иней. Глухо. Пусто.
Вдруг возле механического барака кто-то окликнул Степку.
— Степ, ты?
Степка вздрогнул, вскинул голову. Готька это. Стоит, прижавшись спиной к заиндевевшим бревнам барака, нахлобучил шапку по самые брови. Один-одинешенек.
— Ты чего не отпираешь мастерскую?
— Тебя жду.
— Ключи взял?
— Взял.
Ребята, хватая озябшими руками нахолодавший замок, отперли двери и вошли в барак. Черно. Ничего не видать. Степка открыл глаза, закрыл глаза — одинаково черно. И что-то шуршит в темноте, будто кто-то живой тут есть. Степка сунул руку в карман полушубка, нащупал спички и зажег первый от двери фонарь. Огонек мазнул стены, колыхнулся по полу и осветил в переднем углу барака недоделанную раму иконостаса. Большие коричневые крысы обгрызали на нем свежую позолоту.
— Кш-ш! — затопал на крыс Степка.
— Кш-ш! — топал Готька, держась за Степкин полушубок.
Крысы попрыгали с иконостаса и коричневыми мячиками покатились в промерзший угол дальней стены.
А ребята принялись за свое дело. Готька пошел зажигать остальные фонари, топить печи, а Степка стал прибирать разбросанный с вечера станочный инструмент.
Но не успел еще Степка развесить по щиткам валявшиеся на полу шестерни, как вдруг входная дверь хлопнула, будто из ружья стрельнуло. В мастерскую вбежал нечесаный, черный от сажи Размазня и, вскинув кверху длинные рукава ватной кацавейки, крикнул одно только слово:
— Зашевелилась!
Только это и крикнул. Но Степка и Готька сразу поняли и кинулись к Размазне.
— Ты не врешь? Честное слово — зашевелилась?
— Ну честное-честное слово. Ну, сам сейчас из кухни в щелку подглядел. Сидит на диване и шевелит. Вот так! — Размазня подбоченился, выставил вперед левый валенок с вылезающим наружу большим пальцем и зашевелил им туда-сюда, туда-сюда.
— Вот он как у ней. Видал-миндал!
И опрометью бросился к выходу, хлопнул дверью и выскочил на двор.
— Значит, нынче получка! Ура! — закричал Степка.
— Ура! — заорал было и Готька. Но сразу осекся. В барак уже входил Оболдуй. И не успел он до своей конторки дойти, как уже зазвенел колокол, захлопала входная дверь. В барак шли рабочие: к верстакам — слесари, к станкам — токари, к колесам — вертельщики — все невыспавшиеся, усталые, хмурые. Уже ползал под станком Парфеныч, шаря завалившийся с вечера инструмент. Скверно ругался Федоска. И уже все — и Антип Ульянкин, и Шамохин, и Сурьмин — надевали на шкивы висевшие вожжами ремни и хриплыми со сна голосами кричали вертельщикам: