Степная радуга(Повесть-быль)
Шрифт:
Шли слова отчаянные и грозные. Их нельзя было петь в полсилы, сдержанно. И они в два голоса с грозной удалью запевали:
Эх, дубинушка, ухнем Да по царской спине бухнем, Подернем, да смажем, Да ухнем!Припев заполнялся сокрушающей гулкой силой, как обвальное эхо в горах.
— Откуда такая песня? — спрашивал Архип.
— Из народа, — отвечал дядя Прохор. — Рабочая песня. Ее поют те, кто на горбу своем царский груз волочит. А обучил меня этой песне, кто бы ты думал? Книжный торговец!
Букинист-азербайджанец жил на соседней улице, в угловом доме. Когда дядя Прохор с Архипом заглянули к нему, в лавке никого не было. Старый букинист вынул из-под прилавка тоненькую книжицу в зеленоватой обложке, сказал шепотом:
— Запретная. В Женеве печатана. Жандарм увидит — башка долой. Прятать надо…
Маленькая брошюрка свободно уместилась в кармане пиджака дяди Прохора. Когда пришли домой, он выложил ее на стол перед Архипом, указал на обложку:
— Видишь, написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И прежде мне попадались книжки с таким лозунгом. Революционная, значит. Автор ее — Ленин, главный в стране революционер. Он завсегда за нашего рабочего брата заступается…
Вечером Архип зажег лампу на кухне и стал читать. Книга захватила его. Откровенно, сурово и смело рассказывала она, отчего плохо живется в России рабочему человеку, отчего бедствует крестьянин, голодный и разоренный, и как от этой нужды избавиться. Книга звала трудовой люд города и деревни под знамена Российской рабочей партии, звала на бой с самодержавием за свободу и счастье всех, кто трудится. Когда Архип, взволнованный прочитанным, нетерпеливо перелистывал страницы, то в шелесте их ему слышались живые голоса рабочих и сам он готов был вместе с ними гневно бросить в лицо царизму: «Довольно уже гнули спины мы, миллионы рабочего народа! Довольно мы работали на богачей, оставаясь сами нищими! Довольно позволяли себя грабить! Мы хотим соединиться в союзы, соединить всех рабочих в один большой рабочий союз (рабочую партию) и сообща добиваться лучшей жизни. Мы хотим добиться нового, лучшего устройства общества: в этом новом, лучшем обществе не должно быть ни богатых, ни бедных, все должны принимать участие в работе. Не кучка богатеев, а все трудящиеся должны пользоваться плодами общей работы».
До самого рассвета просидел Архип на кухне над книгой, которая учила его, как надо жить и бороться. Ничего подобного Архип не слышал, не читал прежде. Он и не представлял, что есть на свете такие книжки, бесстрашно открывающие рабочему человеку глаза на правду. Видимо, не зря букинист назвал брошюрку запретной и советовал подальше упрятать ее. Да и сам автор, революционер Ленин, описывая произвол самодержавия, которое запрещает трудовому народу сходки устраивать, свободно выражать свои мысли на митингах и в печати, признавался читателю, что свою книжку он вынужден печатать втайне от царских властей и что «всякого, у кого эту книжку найдут, пойдут по судам да по тюрьмам таскать».
— Неужто и вправду за одну книжку заарестовать могут? — спросил Архип дядю Прохора.
— А ты как думал! Эта книжка хоть и тонюсенькая, а для царя она пострашнее бомбы. У Ленина есть еще другие книги. Тоже опасные. Дай срок — прочтешь и их, — ответил дядя Прохор. — Книжки читай да глубже в жизнь вникай. Умом и сердцем. Кумекай, что к чему…
Вечером он позвал мальчика в компанию своих дружков за город.
— Только ты о том, Архипка, ни гугу! — предупредил дядя Прохор. — И гармошку с собой прихвати. Пусть думают, что на гулянку идем…
И там, в
Всякий раз, когда дядя Прохор по вечерам собирался на сходку, Архип просил и его взять с собой. Старик не отказывал. Случалось, устав от споров, рабочие в подвале просили Архипа сыграть что-нибудь на гармошке и тихо пели под его музыку революционные песни.
Архип и дядя Прохор нередко возвращались с запретными брошюрками за пазухой, с листовками, которые надо было разбросать по цехам. И однажды жандармы схватили дядю Прохора с прокламациями в заводской проходной и увели в тюрьму. Товарищи по марксистскому кружку посоветовали Архипу скрыться из города, чтобы избежать ареста.
А куда поедешь? В других городах — ни родных, ни знакомых.
И тут вспомнил Архип, что где-то на Саратовщине, в селе Большой Красный Яр, живет родной дядя, Ефим Иванович Поляков. Архип с отцом как-то летом гостили у него. Было это давно, и Архип никак не мог вспомнить, какой он, этот дядя? Но долго думать да гадать времени не оставалось. Он сгреб в узел свои пожитки и покинул город.
Дядя приезду незваного племянника не очень-то обрадовался. Оглядывая Архипа, он грузно стоял под окном своего шатрового, с резными наличниками и ставнями дома. Пушистая темная борода его подергивалась в ухмылке, а длинные стрелки усов переламывались по краям губ и свисали вниз сосульками.
— Что ж это ты, племянничек мой разлюбезный, таким тощим узелком обзавелся? Городские-то обычно саквояжи привозят, — сказал дядя язвительно. — Али не впрок пошла городская житуха? — И, пропустив бороду сквозь пальцы, широким жестом позвал: — Ну, да что там калякать — проходи во двор, гостем будешь. Глянешь, как ноне деревня живет.
Двор оказался широким, с рядом бревенчатых построек по краям, за которыми тянулся высокий тесовый забор. Под навесом возле лошади возились куры, неподалеку, тычась пятачками в калду, похрюкивали брюхатые свиньи. Два бородатых мужика в рваных портах выгребали вилами навоз из конюшни. Племянника дядя привел в горницу, устланную роскошными коврами, усадил за стол, возле которого уже хлопотала хозяйка с закуской, выставил бутыль первача, прозрачного и пахучего, наполнил стаканы.
— Учись, племяш, у своего дяди хозяйствовать! — произнес с гордостью. — Прочно стою на ногах. Оттого в народе и почтение имею. Всяк ко мне с поклоном, с благодарностью. А когда в Балаково на базар пожалую, то и там первый прилавок в торговом ряду — для моей провизии: моего хлеба и моих яблок, для самогона моего первосортного… Вот и мы сейчас отведаем нашего, самодельного. А ну, поднимай, племяш, бокал! За встречу негаданную, за здравьице наше распрекрасное!
Полный стакан он выпил, круто запрокинув голову, одним глотком. Потом налил себе еще и тоже выплеснул водку в горло, не поперхнувшись. И лишь затем стал закусывать, обливая бороду соком моченых яблок. Он то и дело прикладывался к стакану с самогоном, и с каждым заходом язык его делался болтливее, а круглое, мясистое лицо наливалось, как помидор, краснотой.