Степная сага. Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
– А как ему руки чуть не оторвало? – напомнил отец.
– Жуть кромешная эти самопалы! И вспоминать страшно.
– Я этим гремучим поветрием всех пацанов тоже увлекался, – признался Валентин. – На машинном дворе из негожей техники вытаскивали медные трубки и мастерили из них пистолеты. Вместо пороха крошили в стволы серу со спичек и поджигали через боковое отверстие. Бабахало громко. Был грех и у меня, не только у Никиты.
– Ты без приключений эту ветрянку пережил, – продолжила вспоминать Оксана Семёновна. – А Никита глаз мог лишиться, когда энтот пугач у
А Славик уже в войну поранился и без пугача. Голодно было всем, а ребятенкам малым особенно. Повадился Славка по деревьям лазить за птичьими яйцами, да и сорвался однажды. Копчик повредил. Ходить не мог, так болело. Фельдшерица пыталась мазями разными обезболить. Все как мертвому припарка. Люди знающие подсказали, что в Старом хуторе есть знахарка Федосьевна, грыжу заговаривает, зубную боль, позвонки вправляет. Выпросила я лошадь с подводой в колхозе и свезла Славика к знахарке.
Федосьевна попарила ево травяным настоем, заговоры почитала, дала попить чего-то. И полегшало малому, оклемался, опять с дружками своими Витей и Колей промышлять по гнездам продолжил. Голод заставил.
– Да, натерпелись в войну и взрослые, и дети, – вздохнул Яков Васильевич.
– Из нашей семьи больше всего тебе и Нюре досталось, – уточнила Семёновна. – Я в колхозе пласталась за палочки трудодней и болела часто, а Нюра за хозяйку была. Ходила к дедушке на Маныч за продуктами, за десятки километров, пешком, по снегу, по воде. Блудила, околевала… Чево токо с ней не приключалось?! А не дал Господь загинуть кормилице нашей, всех в семье сберег.
– Когда через такие испытания живым выйдешь, невольно Бога помянешь с благодарностью, – поддержал супругу Яков Васильевич. – Жуткое время было. А память о нем не выветривается. Странно она устроена – многое из того, что казалось важным и даже главным в жизни, размывается в бледное пятно, а какие-то случайные мелочи помнятся неизбывно.
Вот я про Ивана Черноуса и Данилу Горбачева рассказывал. А кто они для меня? По сути – ни родичи, ни друзья. До войны знал их шапошно. «Здорово дневали» да «здорово ночевали»… Вот и весь гутор. А вот, поди ж ты, чаще всего вспоминается не кто-то другой из более близких сродников и товарищей, а именно они и еще несколько человек, с кем вместе бедовал в лагере.
Иных имен и фамилий не помню, а может, и не знал никогда. В лагере все больше по номерам или кличкам называли. Но лица вижу как наяву. И голоса слышу… Особенно паренька одного лет восемнадцати.
Увидел я его в бараке на нарах с потрепанным учебником бухгалтерского учета в руках. Шум вокруг, как в пчелином улье. Кто-то разговаривает друг с другом. Кто-то стонет после побоев охранников. Кто-то вшей трясет из одежды и ругается в сердцах. А он читает «Бухгалтерский учет», да с таким вниманием, будто «Тихий Дон» Шолохова.
Лицо бледное. Скулы острые от худобы. Глаза запавшие, с темными кругами вокруг
Подсел к нему на нары.
«Чем это ты, земляк, так увлечен?» – спрашиваю.
Он вздрогнул испуганно, книжку за спину спрятал, смотрит настороженно, будто подвоха ждет.
«Не бойся, – говорю, – я бухгалтером до войны работал. Вот книжку знакомую увидел и подошел. Что, не пришлось доучиться?» – «Не пришлось». – «А родом из каких мест?» – «Из Ставрополя». – «Соседи. Я – с Дона. Почти земляки».
Так, слово за слово, разговорил его. Узнал судьбу паренька, перестал удивляться его худобе и затравленности. Жил он как лишний рот у мачехи. Еле-еле сводил концы с концами в техникуме. А потом – война, ополчение, плен.
Говорил со мной медленно, монотонно, вроде как не желал разговаривать. А у самого глаза от слез стеклянные.
«Ты чего такой замороженный?» – спрашиваю его.
«Есть, – говорит, – хочу. Еле языком ворочаю от голода и бессилия».
«Да, худо, парень. И рад бы помочь, но нечем… Вот поворожить могу, судьбу твою предсказать».
Приврал я, конечно. Никогда в жизни не гадал, но видел, как это цыганки станичным женщинам делали. Взял его правую ладонь, по линиям туда-сюда пальцем поводил и пошел всякую отсебятину плести, а главное – что его впереди ждет свободная жизнь.
Не заметил, как вокруг любопытствующие собрались – русские, украинцы, поляки. Уши развесили. Глазеют. Потом стали наперебой предлагать, чтобы я и им погадал.
Я отказываюсь. Не дай бог чушь сморозить, разоблачат, прибьют до смерти.
Вдруг один из поляков говорит: «Солдат, погадай. Хлебом заплатим».
Им Красный Крест помощь продуктами оказывал. Поэтому они не так голодали, как мы. Но все же в неволе находились. Хотели в завтрашний день заглянуть. А мне бы хлебца для заморыша добыть. Да и сам я мало чем от него отличался – живот под ребра подвело.
Выбрал одного из поляков, про которого краем уха слыхал, что он судился с братом из-за земли и что в семье у него одни девки. Этого, конечно, мало для «провидца», но о других и такой информации не было, а значит, и надежды на кусок хлеба.
Минуты три-четыре бороздил я извилины на его ладони. Губами шевелил, будто молитву читал. А сам все продумывал, што бы ему такого правдоподобного завернуть?
Тишина в бараке установилась гробовая. Куда все разговоры и занятия подевались? Кто чуда ждет от гадания, кто посрамления моего, но все молчат. Нервы, как тетива на луках, напряжены.
Ну и пустил я свою стрелу.
«Ты из сельской многодетной семьи, – говорю. – Жена твоя тоже селянка. Простодушная и верная женщина. Но рожает тебе одних дочек». – «Это так!» – взволнованно выдохнул поляк.
И по бараку пронесся легкий шелест одобрительных шепотков.
«Тебе всегда трудно жилось, – продолжил я. – Затирали богатеи. Да и родной брат, судя по линиям судьбы, тоже камень за пазухой против тебя таил».
Большой палец левой руки на его запястье держу, прощупывая пульс, а свою голову над ладонью поляка хилю, чтоб глаз моих не видно было.