Степная сага. Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
– Все, мама, теперь иду. Аппетит нагулял волчий. Только бы вилку удержать… трясутся руки с устатка, как у алкоголика.
– Трудоголики что алкаши, каждый до своего охоч! Вы с батей привыкли работать, покуда не упадете.
– Так лучше от работы упасть, чем от водки.
– Лучше-то лучше, но про здоровье тоже надо думать.
– Как будто ты у нас всю жизнь отдыхаешь? С утра до вечера по хозяйству хлопочешь, а нас – мужиков – жалеешь.
– Так бабьи заботы – ходить по кругу: топка печи – стряпня – накрыть на стол – помыть посуду – уборка – постирушки –
– Ладно, мамуль. Больше своих возможностей не наворочаем. А надорваться и за столом можно. Сколько таких случаев? Вон баснописец Крылов блинов объелся и умер. Так что не закорми до смерти.
– Што ты говоришь! Неужто от блинов? – удивилась Оксана Семёновна, подавая Валентину суповую тарелку, в которой горкой лежали вареники с картофельной начинкой, политые сверху луковой зажаркой.
– Много теста вредно для организма. Тяжело переваривает. В сон сразу клонит.
– Ну да! То-то отца сразу сморило. Поел в охотку вареников и заснул. А меня што-то не берет сон.
– А ты обедала?
– Так, пока готовила, похватала трошки. Надо ж было попробовать, прежде чем вас потчевать.
– Садись со мной, нормально поешь. Мне одному не одолеть такую гору. Не то напихаюсь твоей вкуснятиной и помру, как Крылов.
– Типун тебе на язык! Чем тут объедаться? Покушаешь досыта, да все. Не пужай меня.
Валентин, утомленный работой, неспешно ел запашистые вареники, подшучивая над матерью и жмурясь от удовольствия.
– Ну, кто еще так вкусно накормит, как родная матушка? Нет другой такой умелицы на свете.
– Будет тебе придумывать. Таля твоя рукастая и старательная, несмотря что городская. И борщ у нее получается отменный, а плов – так лучше маво.
– Я же не про плов, а про вареники. Не московская это еда. Наша, казачья. Потому не в чести у московских хозяек. Моя – не исключение.
– Не хули ее за такие мелочи. Без вареников проживешь. А вот без ее жали и заботы – не жизнь, а маета. Талюшку тебе Бог послал. Уж такая болезная, такая разумная. Кажное слово ловит, а то и сказать не успеешь, а она уже делает, будто мысли читает. Скрозь успевает, обо всех родных думает. Славная женщина. Таких стало не много ноне. Береги свое счастье, не зарься на чужое.
– Хорошая – это точно. Так я же под тебя искал. Чтоб похожа была.
– Не конфузь ты меня. Нашел цацу! Всю жизнь в земле да в навозе копаюсь. Безграмотная. Лица сроду не малевала.
– Я правду говорю. Каждый ребенок, если рос в благополучной семье, при нормальных родителях, всех остальных людей по ним мерит. Мне с меркой повезло. Родители и совестливые, и радушные, и с чувством юмора. Да и статью Бог не обидел. У тебя вон коса до сих пор пышная, как в молодости. Да и глаза не выцвели. Зачем их подмалевывать? Так что под твою мерку не все подходят. Но уж если кто подошел, то человек что надо!
– Ну и дай Бог, коли так!
– Так, так, мать, Валентин правду гутарит, – раздался довольно бодрый голос Якова Васильевича.
– Это вам спасибо говорить нужно за то, что мне есть с кого пример брать, по кому порядочных людей от проходимцев отличать. Хочется, чтобы и мои дети так же думали, не стыдились за родителей, а гордились нами.
– Тут мера обоюдная, – откликнулся после некоторого раздумья Яков Васильевич, скрипя панцирной сеткой, видимо, садясь на постели. – Смысл родительской жизни в том и заключается, штобы вырастить достойных чад и не стыдиться за них перед обществом и совестью, и штобы дети за родителей не конфузились.
– Пап, тебе помочь?
– Сиди вечеряй. Целый день провозился с корчажками. На кой они тебе сдались? Я уже помалу сам управляюсь. Зараз вельветки надену и пришкандыбаю к вам.
Через несколько минут старик, шаркая валенками, вышел из-за занавески. Присел на лавку у края стола.
– Яша, может, перекусишь трошечки? – спросила жена.
– Сыт пока. Узвару полстакана влей. Вроде как полегшало мне. Голова посветлела. Руки-ноги слушаца стали.
– Это сынок тебя растормошил разговорами да проходками. Стал шевелиться – и кровь потекла по жилам, а то лежал увалом, как же ей течь?
– Оно, конечно, так. – Яков Васильевич погладил плечо сына своей высохшей пергаментной рукой. – Валек трошки вдохнул жизни в меня. Покойники перестали звать во сне. Память вертается. Вовремя навестил, сынок. Еще бы неделю-другую задержался и мог бы не застать в живых…
– Ой, вовремя! – подхватила Оксана Семёновна. – Будто Господь надоумил.
Радость и умиление светились в радужных морщинках вокруг ее карих глаз. И было от чего просиять исстрадавшейся душе – сын из ельцинского ада вышел невредимым, да еще хворого отца на ноги поднял. Это ли не радость?!
– Гляжу на тебя, Валечек, и всех-то деток своих вижу. Не такими, как вы нынче стали, а еще теми варнаками, что зарубки на памяти оставили. Отец-то не все видел, а мне пришлося хлебнуть с вами лиха. Часто ваши проказы вертаются вспять, будто вчера было.
Юрик смирным рос, а все-таки умудрился в два года в чужой двор зайти, да прямиком – к собаке. Она лаем заходится. А он, дурачок, «Орла, Орла» кличет, как нашу. Хорошо – хозяйка дома была, выбегла из хаты и выхватила Юрку из-под самой собачьей морды. Не ровен час, закусала бы нашего первенца.
– Да, учудил, герой! Но я этого действительно не видел сам, токо от матери слыхал, – произнес Яков Васильевич. – Зато Никита дюже запомнился своими проказами. Вот уж оторва был, каких мало!
– Беда как шкодил, – согласилась Семёновна. – Люду чуть было до смерти не зашиб. Сообразил, в два-то годика, што ему после рождения младшей сестренки меньше конфет доставаться будет. И столкнул с печки на ее кроватку горшок с фасолью. Дитя черепками и фасолью засыпало. Ух, я и задала ему трепки…