Стерегущий
Шрифт:
«Будь, гейша, вечно весела», — стал насвистывать Кудревич и, радуясь работе своих комендоров, тут же попытался подыскать слова, какими следовало оценить ее в вахтенном журнале, умно похвалив и в то же время отметив ошибки каждого комендора в отдельности. Слова не подбирались, потому что все комендоры были, безусловно, хороши, хотя каждый работал на свой образец.
Майоров, например, явно решил специализироваться на неприятельских корпусах и бил по ним почти без промаха. Коренастый, плотный, он работал у своего орудия с красивой и точной скоростью, закладывая снаряды
Астахов, на которого мичман сегодня напрасно напал, сейчас так разошелся, что просто держись! Лицо у него стало грозным. Он спешил наверстать упущенное время, торопился и поэтому иногда промазывал. Тогда на его лице отражались такие страдания и боль обиды, что Кудревичу самому становилось неловко. Сочувствуя Астахову и одновременно злясь за недостигший цели выстрел, мичман свирепо грозил кулаком и орал: «Опять пропуделял!» Астахов обиженно отворачивался. Плечи его делали движение вверх и вниз, словно он сотрясался от скорби, и сейчас же все дальнейшие его действия показывали, что он не только признает вину, но и старается ее исправить.
По-прежнему любимцем мичмана оставался комендор Васильев, знакомый еще по совместной службе на «Ретвизане». Комендор был человек веселый и хорошей души, на «Ретвизане» славился своею начитанностью, неутомимостью, смекалкой и мирным мастерством — слесарным искусством. «На воле» был тульский слесарь; во флоте в свободное время мастерил чудесные матросские и боцманские ножи, а во время учебных стрельб показывал и отменное боевое мастерство, кроша мишени в щепы.
И все же Майорова, Астахова и Васильева, безусловно, превосходил комендор большого орудия Лкузин. Его неподвижный волевой взгляд зорко всматривался во вражеские корабли, ловя момент, когда те выгодно станут под выстрел. Движения Лкузина были скупы и расчетливы. Как человек бывалый, он действовал у орудия со строгим расчетом, основанным на боевом опыте, и бил японцев только наверняка.
Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог всякому!
А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим собой, знал, что и для чего делает.
Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие «Акебоно» и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со «Стерегущего» видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные вверх взрывом, полетели в воду.
Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину «Синонимо», увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар.
— Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, — упрекнул сам себя комендор.
Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший «Стерегущего» слева, заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился на мичмана. Горделиво подумал про себя: «Не все ты, Кузьма Иванович, гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!»
Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же определил, что японец кренит
— Взяло кота поперек живота, — поощрительно добавил он.
— Видать, что так, — степенно согласился Кузьма Иванович. — Пущай теперь поплавает с гусиными потрохами.
Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал Максименко.
— Обратно промазал гапонец, — повернувшись к Максименко, громко рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. — Будь здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, — сказал он, обращаясь к комендору, — а мы с Максименко провиант для него живо спроворим, — похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку: — Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело хорошее!
В кормовую струю «Стерегущего» продолжали падать снаряды. Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав Иванова, Сергеев приказал:
— Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника!
Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ.
Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на командира.
— Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, — показал он на крейсер «Акаси».
Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого.
Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском мостике с нетерпением ждали результатов.
— Не вышло! Далеко! — с гневной обидой в голосе воскликнул Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне спокойным, он произнес: — Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев. «Синонимо», конечно, угробить необходимо, но ведь и «Акебоно» почти разбит…
Немного поколебавшись, он приказал:
— Откроете по «Акебоно» самый сильный. Надо доконать его сейчас же после «Синонимо»… Если нельзя раньше, — совсем развеселившись, добавил он.
— Есть немедленно доконать «Акебоно» и «Синонимо»!..
— По мерзавцам — гранатой! — взмахнул рукой Кудревич, давая знак Лкузину и Майорову стрелять.
Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас командира и повернулся.
Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь, обильно смачивая русую бороду.
— Александр Семенович! — бросился мичман к нему. — Вы ранены?
— Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать «Акебоно!» Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять.
— Есть стрелять! — отрапортовал мичман и, отходя к орудиям, подумал: «Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!»
Глава 12
В БОЮ…
Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель Алексеев немного замешкался у светлых люков.