Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Шрифт:
А что сейчас у Полякова? Для чего он печатает, как говорится, и тех и других, – графоманов рядом с людьми, отмеченными литературным даром? Чаковский действовал в совсем другой исторический период: свирепствовала цензура, свирепствовали так называемые инстанции. Он руководил газетой, учитывая это. А Поляков, который сейчас волен делать всё, что хочет? Что у него выходит из попытки примирить, как сказал однажды Есенин, белую розу с чёрной жабой? Только искажённое представление о смысле существования литературы и о её сущности.
Мне скажут, что сам Чаковский не был писателем, и я с этим соглашусь. Действительно, ленинскую и государственные премии он получал за вещи, рассчитанные
Да что там анекдот! В самый разгар травли Солженицына он ошарашил Лесючевского, председателя правления издательства «Советский писатель», который громко возмущался тем, что секретариату приходится нянчиться с этим махровым антисоветчиком.
– А вы читали его «Раковый корпус», «В круге первом»? – спросил Лесючевского Чаковский.
– Конечно, – ответил тот.
– И как вам?
– Ну, как Александр Борисович! Обычная антисоветская стряпня.
– Не скажите, – не согласился Чаковский. – Там есть сильные страницы.
– Что вы говорите, Александр Борисович? – завизжал Люсичевский. – Может, нам ещё и печатать эти романы?
Лесючевский был фигурой известной. В своё время он посадил немало народу, в частности, способствовал аресту поэта Заболоцкого. На пике хрущёвской оттепели в издательстве была создана комиссия по проверке деятельности председателя правления, которая подтвердила все факты доносов и рекомендовала исключить Лесючевского из партии и снять с работы. Но волна разоблачений очень быстро схлынула, и Лесючевский остался на своём месте.
Разумеется, он с удовольствием донёс бы и на Маковского, но похоже было, что Чаковский был из того же ведомства, да ещё и повыше Лесючевского в чине.
– Может, нам печатать Солженицына? – продолжал визжать Лесючевский.
– Я бы напечатал, – спокойно ответил Чаковский. – А потом ударил бы по романам крепкой партийной критикой. А так мы же сами выращиваем запретный плод, который, как известно, всегда сладок.
– Что вы говорите! – не верил своим ушам Лесючевский.
Молодой читатель, возможно, не представляет, что могло значить в начале семидесятых желание печатать Солженицына на любых условиях. Солженицын был как прокажённый, которого можно было только ругать взахлёб, перевирая им написанное, привирая и извращая. А тут печатать! Дать в руки народу подлинные его тексты. Да кто бы из руководства на это пошёл!
А Чаковский, я уверен, пошёл бы. Убеждён, что будь его воля, Чаковский Солженицына напечатал, а потом, как и обещал, очень
Понимаю, что меня могут ткнуть носом в стенограмму обсуждения секретариатом Союза писателей «Ракового корпуса» и выступления на нем Чаковского, или в его статьи, напечатанные за время его редакторства. В частности, такую, как огромное письмо президенту США Картеру, где главный редактор «Литературной газеты» публично отчитывал американского президента, который взял под защиту известного диссидента, продолжавшего из тюрем и психушек сражаться с советским режимом. Почему, – восклицал Чаковский, я, редактор, должен верить Буковскому, который оторвался от народа его страны, а не её народу. (Многие, наверно, не знают того, что Картер ответил Маковскому, но поскольку печатать полученный из посольства США перевод картеровского письма Маковскому никто бы не разрешил, постольку он благодушно оповестил сотрудников американского посольства, что полностью удовлетворён ответом и поэтому не видит смысла в публикации.) Он был циннейшим из всех циников, которых мне доводилось встречать. А с другой стороны, я продолжаю утверждать, что Чаковский не был человеком кровожадным, как, скажем, Грибачёв, Софронов или Сартаков. Публично он, разумеется, изничтожал врага советской власти. Но, если от него этого не требовали, сам он не лез с изничтожением и, более того, не пытался затеять вокруг этого врага хоть какую-то дискуссию. А то, что он не затевал её вокруг ненапечатанных произведений Солженицына, показывает, что он был трезвым редактором и понимал, что ненапечатанные вещи никакой дискуссии и не требуют.
Но вернёмся к уходу Железникова. После него нас в отделе Буртина, кроме обозревателя Золотусского, осталось ничтожно мало: я – ведающий поэзией, Инесса Генриховна Травкина – прозой и только что взятый к нам переехавший из Воронежа в Москву поэт Анатолий Жигулин – на областные издания. Травкину пригласил работать Буртин, знавший её по «Новому миру». Она напечаталась там поначалу как читатель под рубрикой «Из редакционной почты» и продолжала выступать в журнале с рецензиями уже как полновесный критик.
А Жигулина рекомендовал Кривицкому Леонард Лавлинский. В то время Лавлинский работал в ЦК, откуда недавно ушёл Кривицкий. Так что рекомендация Лавлинского была для Кривицкого достаточно весомой.
И Жигулину казалось, что он пришёл в газету надолго. Помню, как, впервые оказавшись на редколлегии, он старательно пересказывал содержание романа Николая Кочина, опубликованного в «Волге».
– И как написано? – устал слушать Жигулина Чаковский.
– Скучновато, – простодушно ответил тот.
– Так что же вы нам морочите голову! – рассердился Чаковский. – Вы что предлагаете? Отрицательную рецензию?
– Нет, отрицательную не нужно, – просительно сказал Жигулин. – Автор всё-таки старый человек.
– А на положительную не тянет? – раздражённо спросил Чаковский. И рассвирепел. – Так для чего полчаса вы пересказывали нудягу. Это ваша недоработка! – накинулся он на Буртина. – Вы собираетесь перед редколлегией, обсуждаете журналы?
– Собираемся и обсуждаем, – ответил Буртин.
– И что вы решили по поводу Кочина?
– Что следует пройти мимо этого романа, не заметить его.
– Я как раз и хотел закончить этим предложением, – миролюбиво вставил Жигулин.
– А рассказывали так, будто прочитали Дюма! Для чего говорить так много, – бушевал Чаковский, – если предлагаете так мало? Почему вы не объяснили этого новому сотруднику? – снова накинулся он на Буртина.
Над Буртиным постоянно висел дамоклов меч редакторского гнева. Был Юра человеком редкой чистоты и честности. И удивительной биографии.