Стихи и переводы разных лет
Шрифт:
Лея Гольдберг. "Репейник"
Как пролез он на эти кручи,
Сквозь безводный кремень и шлак?
Как расцвёл он, репей колючий,
Каменистой пустыни флаг?
Аскетичный, прямой, упрямый,
Весь презренье, укор, урок,
Он взирает на ваши драмы,
Как надменный седой пророк.
Ури-Цви
Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,
средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.
Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,
от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.
Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,
где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.
Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,
что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.
Но правда в том, что правда - на войне: она звенит бейтарскими мечами,
над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!
Она и с Гиршем в дальней стороне,
и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…
В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,
и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.
Ури-Цви Гринберг. "Есть птица Крум..."
Есть птица Крум, подобная мечте,
в стране далёких звёзд, за крайними морями,
прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,
спасение для тех, кто гибнет в темноте,
в горячем омуте истерзанных подушек,
для тех, чьё тело корчится от мук,
в попытках удержать тускнеющую душу,
уставшую в ночи от смерти и разлук…
Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,
чтоб слёзы все собрав до капельки последней,
украсить ими утро райских врат -
росою, радугой, сиянием соцветий… -
всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.
Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья
и в тайну слёз ночных проникнув до конца,
могли мы заново восславить мирозданье
и птицу Крум – посланницу Творца.
Ури-Цви Гринберг. "Идущие по́ воду и во́рон"
Моё безмолвие взывает
и отражается то молнией, то громом,
то каплями дождя на волосах
речной травы,
то месяцем суровым
в ночи невест, в заоблачных лесах…
Моё безмолвие взывает к небесам.
Колодец пуст.
Скрипучий журавель,
рассохшаяся кадка...
Только ветер
доносит запах призрачных земель –
как знак Эдема, память о Завете…
Услышишь ли безмолвие моё?
Услышишь ли безмолвие моё?
Я здесь ещё, у высохшей криницы,
у тела без души, чей грешный страж
сменил прохладу животворных чаш
на яркие, но лживые зарницы.
Моё безмолвие взывает к небесам.
Забыт колодец.
Жены и девицы,
верны зеленоглазым чудесам
вааловых ночей, к другим криницам
идут, неся кувшины на плечах.
Колодец пуст, и журавель зачах.
Лишь ворон на сухой его рычаг
садится, словно в память о пророке.
Садится – и не каркает, молчит.
Перелетит на крышу – и молчит –
подобно мне, немой и одинокий.
Леонард Коэн. "Челси-отель №2"
Ты роняла слова в нашей комнате два,
твой призыв был отважен и свеж.
Ты работала ртом над моим животом,
а на улице ждал твой кортеж.
Ждали деньги, и жадный до плоти Бродвей,
и успеха предъявленный счет.
Мы любили рабочего в песне своей… -
где он нынче и жив ли еще?
А вот ты убежала, не так ли, малыш?
–
ты сбежала от публики в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь -
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, -
и другую подобную хрень…
Ты роняла слова в нашей комнате два
Ты сказала – звезда поколенья!
–
что ты помнишь в лицо лишь красивых самцов,
но что я для тебя - исключенье.
И подняв свой кулак за несчастных бедняг,
красотой обойденных фатально,
ты всмотрелась в меня и сказала: «Фигня!
Мы уроды, зато музыкальны…»
И теперь ты сбежала, не так ли, малыш?
Повернулась спиною - и в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь -
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, -
и другую подобную хрень…
Без оглядки спеша, без запаса дыша, -
в этом смысле я был тебе ровня.