Стихи об Америке

Маяковский Владимир Владимирович

НЕБОСКРЕБ В РАЗРЕЗЕ

Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке, взгляни насквозь на зданье на то. Увидишь — старейшие норки да каморки — совсем дооктябрьский Елец аль Конотоп. Первый — ювелиры, караул бессменный, замок зацепился ставням о бровь. В сером герои кино, полисмены, лягут собаками за чужое добро. Третий — спят бюро-конторы. Ест промокашки рабий пот. Чтоб мир не забыл, хозяин который, на вывесках золотом «Вильям Шпрот». Пятый. Подсчитав приданные сорочки, мисс перезрелая в мечте о женихах. Вздымая грудью ажурные строчки, почесывает пышных подмышек меха. Седьмой. Над очагом домашним высясь, силы сберегши спортом смолоду, сэр своей законной миссис, узнав об измене, кровавит морду. Десятый. Медовый. Пара легла. Счастливей, чем Ева с Адамом были. Читают в «Таймсе» отдел реклам: «Продажа в рассрочку автомобилей». Тридцатый. Акционеры сидят увлечены, делят миллиарды, жадны и озабочены. Прибыль треста «изготовленье ветчины из лучшей дохлой чикагской собачины». Сороковой. У спальни опереточной дивы. В скважину замочную, сосредоточив прыть, чтоб Кулидж дал развод, детективы мужа должны в кровати накрыть. Свободный художник, рисующий задочки, дремлет в девяностом,

думает одно: как бы ухажнуть за хозяйской дочкой — да так, чтоб хозяину всучить полотно. А с крыши стаял скатертный снег. Лишь ест в ресторанной выси большие крохи уборщик негр, а маленькие крошки — крысы. Я смотрю, и злость меня берет на укрывшихся за каменный фасад. Я стремился за 7000 верст вперед, а приехал на 7 лет назад.

АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ

Петров Капланом за пуговицу пойман. Штаны заплатаны, как балканская карта. «Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом сюдой дадите крен. А если стриткара набита, около можете взять подземный трен. Возьмите с меняньем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге. Слезете на корнере у дрогс ликет, а мне уж и пинту принес бутлегер. Приходите ровно в севен оклок,— поговорим про новости в городе и проведем по-московски вечерок,— одни свои: жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или раздумаете вовсе — тогда обязательно отзвоните меня. Я буду в офисе». «Гуд бай!» — разнеслось окрест и кануло ветру в свист. Мистер Петров пошел на Вест, а мистер Каплан — на Ист. Здесь, извольте видеть, «джаб», а дома «цуп» да «цус». С насыпи язык летит на полном пуске. Скоро только очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски. Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец. Уж если Одесса — Одесса-мама, то Ныо-Йорк — Одесса-отец.

БРУКЛИНСКИЙ МОСТ

Издай, Кулидж, радостный клич! На хорошее и мне не жалко слов. От похвал красней, как флага нашего материйка, хоть вы и разъюнайтед стетс оф Америка. Как в церковь идет помешавшийся верующий, как в скит удаляется, строг и прост,— так я в вечерней сереющей мерещи вхожу, смиренный, на Бруклинский мост. Как в город в сломанный прет победитель на пушках — жерлом жирафу под рост — так, пьяный славой, так жить в аппетите, влезаю, гордый, на Бруклинский мост. Как глупый художник в мадонну музея вонзает глаз свой, влюблен и остр, так я, с поднебесья, в звезды усеян, смотрю на Нью-Йорк сквозь Бруклинский мост. Нью-Йорк до вечера тяжек и душен, забыл, что тяжко ему и высоко, и только одни домовьи души встают в прозрачном свечении окон. Здесь еле зудит элевейтеров зуд. И только по этому тихому зуду поймешь — поезда с дребезжаньем ползут, как будто в буфет убирают посуду. Когда ж, казалось, с-под речки начатой развозит с фабрики сахар лавочник,— то под мостом проходящие мачты размером не больше размеров булавочных. Я горд вот этой стальною милей, живьем в ней мои видения встали — борьба за конструкции вместо стилей, расчет суровый гаек и стали. Если придет окончание света — планету хаос разделает влоск, и только один останется этот над пылью гибели вздыбленный мост, то, как из косточек, тоньше иголок, тучнеют в музеях стоящие ящеры, так с этим мостом столетий геолог сумел воссоздать бы дни настоящие. Он скажет: — Вот эта стальная лапа соединяла моря и прерии, отсюда Европа рвалась на Запад, пустив по ветру индейские перья. Напомнит машину ребро вот это — сообразите, хватит рук ли, чтоб, став стальной ногой на Мангетен, к себе за губу притягивать Бруклин? По проводам электрической пряди — я знаю — эпоха после пара — здесь люди уже орали по радио, здесь люди уже взлетали по аэро. Здесь жизнь была одним — беззаботная, другим — голодный протяжный вой. Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой. И дальше картина моя без загвоздки по струнам-канатам, аж звездам к ногам. Я вижу — здесь стоял Маяковский, стоял и стихи слагал по слогам.— Смотрю, как в поезд глядит эскимос, впиваюсь, как в ухо впивается клещ. Бруклинский мост — да… Это вещь!

100 %

Шеры… облигации… доллары… центы… В винницкой глуши тьмутараканясь, так я рисовал, вот так мне представлялся стопроцентный американец. Родила сына одна из жен. Отвернув пеленочный край, акушер демонстрирует: Джон как Джон. Ол райт! Девять фунтов, глаза — пятачки. Ощерив зубовный ряд, отец протер роговые очки: Ол райт! Очень прост воспитанья вопрос. Ползает, лапы марает. Лоб расквасил — ол райт! нос — ол райт! Отец говорит: «Бездельник Джон. Ни цента не заработал, а гуляет!» Мальчишка Джон выходит вон. Ол райт! Техас, Калифорния, Массачузэт. Ходит из края в край. Есть хлеб — ол райт! нет — ол райт! Подрос, поплевывает слюну. Трубчонка горит, не сгорает. «Джон, на пари, пойдешь на луну?» Ол райт! Одну полюбил, назвал дорогой. В азарте играет в рай. Она изменила, ушел к другой. Ол райт! Наследство Джону. Расходов — рой. Миллион растаял от трат. Подсчитал, улыбнулся — найдем второй. Ол райт! Работа. Хозяин — лапчатый гусь — обкрадывает и обирает. Джон намотал на бритый ус. Ол райт! Хозяин выгнал. Ну, что ж! Джон рассчитаться рад. Хозяин за кольт, а Джон за нож. Ол райт! Джон хозяйской пулей сражен. Шепчутся: «Умирает». Джон услыхал, усмехнулся Джон. Ол райт! Гроб. Квадрат прокопали черный. Земля — как по крыше град. Врыли. Могильщик вздохнул облегченно. Ол райт! Этих Джонов нету в Нью-Йорке. Мистер Джон, жена его и кот зажирели, спят в своей квартирной норке, просыпаясь изредка от собственных икот. Я разбезалаберный до крайности, но судьбе не любящий учтиво кланяться, я, поэт, и то американистей самого что ни на есть американца.

ВЫЗОВ

Горы злобы аж ноги гнут. Даже шея вспухает зобом. Лезет в рот, в глаза и внутрь. Оседая, влезает злоба. Весь в огне. Стою на Риверсайде. Сбоку фордами штурмуют мрака форт. Небоскребы локти скручивают сзади, впереди американский флот. Я смеюсь над их атакою тройною. Ники Картеры мою не доглядели визу. Я полпред стиха — и я с моей страной вашим штатишкам бросаю вызов. Если кроха протухла, плеснится, выбрось весь прогнивший

кус. Сплюнул я, не доев и месяца вашу доблесть, законы, вкус. Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав. Мне бы кончить жизнь в штанах, в которых начал, ничего за век свой не стяжав. Нам смешны дозволенного зоны. Взвод мужей, остолбеней, цинизмом поражен! Мы целуем — беззаконно! — над Гудзоном ваших длинноногих жен. День наш шумен. И вечер пышен. Шлите сыщиков в щелки слушать. Пьем, плюя на ваш прогибишен, ежедневную «Белую лошадь». Вот и я стихом побрататься прикатил и вбиваю мысли, не боящиеся депортаций: ни сослать их нельзя и не выселить. Мысль сменяют слова, а слова — дела, и, глядишь, с небоскребов города, раскачав, в мостовые вбивают тела — Вандерлипов, Рокфеллеров, Фордов. Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.

ПОРЯДОЧНЫЙ ГРАЖДАНИН

Если глаз твой врага не видит, пыл твой выпили нэп и торг, если ты отвык ненавидеть,— приезжай сюда, в Нью-Йорк. Чтобы, в мили улиц опутан, в боли игл фонарных ежей, ты прошел бы со мной лилипутом у подножия их этажей. Видишь — вон выгребают мусор — на объедках с детьми проняньчиться, чтоб в авто, обгоняя «бусы», ко дворцам неслись бриллиантщицы. Загляни в окошки в эти — здесь наряд им вышили княжий. Только сталью глушит элевейтер хрип и кашель чахотки портняжей. А хозяин — липкий студень — с мордой, вспухшей на радость чирю, у работницы щупает груди: «Кто понравится — удочерю! Двести дам (если сотни мало), грусть сгоню навсегда с очей! Будет жизнь твоя — Куни-Айланд, луна-парк в миллиард свечей». Уведет — а назавтра зверья, волчья банда бесполых старух проститутку — в смолу и в перья, и опять в смолу и в пух. А хозяин в отеле Плаза, через рюмку и с богом сблизясь, закатил в поднебесье глазки: «Сенк’ю за хороший бизнес!» Успокойтесь, вне опасения ваша трезвость, нравственность, дети, барабаны «армий спасения» вашу в мир трубят добродетель. Бог на вас не разукоризнится: с вас и маме их — на платок, и ему соберет для ризницы божий менаджер, поп Платон. Клоб полиций на вас не свалится. Чтобы ты добрел, как кулич, смотрит сквозь холеные пальцы на тебя демократ Кулидж. И, елозя по небьим сводам стражем ханжества, центов и сала, пялит руку ваша свобода над тюрьмою Элис-Айланд.

КЕМП «НИТ ГЕДАЙГЕ»

Запретить совсем бы ночи-негодяйке выпускать из пасти столько звездных жал. Я лежу,— палатка в Кемпе «Нит гедайге». Не по мне все это. Не к чему… и жаль… Взвоют и замрут сирены над Гудзоном, будто бы решают: выть или не выть? Лучше бы не выли. Пассажирам сонным надо просыпаться, думать, есть, любить… Прямо перед мордой пролетает вечность — бесконечночасый распустила хвост. Были б все одеты, и в белье, конечно, если б время ткало не часы, а холст. Впречь бы это время в приводной бы ремень,— спустят с холостого — и чеши и сыпь! Чтобы не часы показывали время, а чтоб время честно двигало часы. Ну, американец… тоже… чем гордится. Втер очки Нью-Йорком. Видели его. Сотня этажишек в небо городится. Этажи и крыши — только и всего. Нами через пропасть прямо к коммунизму перекинут мост, длиною — во сто лет. Что ж, с мостища с этого глядим с презрением вниз мы? Кверху нос задрали? загордились? Нет. Мы ничьей башки мостами не морочим. Что такое мост? Приспособленье для простуд. Тоже… без домов не проживете очень на одном таком возвышенном мосту. В мире социальном те же непорядки: три доллара за день, на — и отвяжись. А у Форда сколько? Что играться в прятки! Ну, скажите, Кулидж,— разве это жизнь? Много ль человеку (даже Форду) надо? Форд — в мильонах фордов, сам же Форд — в аршин. Мистер Форд, для вашего, для высохшего зада разве мало двух просторнейших машин? Лишек — в М.К.Х. Повесим ваш портретик. Монумент и то бы вылепили с вас. Кланялись бы детки, вас случайно встретив. Мистер Форд — отдайте! Даст он… Черта с два! За палаткой мир лежит угрюм и темен. Вдруг ракетой сон звенит в унынье в это: «Мы смело в бой пойдем за власть советов…» Ну, и сон приснит вам полночь-негодяйка! Только сон ли это? Слишком громок сон. Это комсомольцы Кемпа «Нит гедайге» песней заставляют плыть в Москву Гудзон. 20/IX — Нью-Йорк.

ДОМОЙ!

Уходите, мысли, во-свояси. Обнимись, души и моря глубь. Тот, кто постоянно ясен — тот, по-моему, просто глуп. Я в худшей каюте из всех кают — всю ночь надо мною ногами куют. Всю ночь, покой потолка возмутив, несется танец, стонет мотив: «Маркита, Маркита, Маркита моя, зачем ты, Маркита, не любишь меня…» А зачем любить меня Марките?! У меня и франков даже нет. А Маркиту (толечко моргните!) за сто франков препроводят в кабинет. Небольшие деньги — поживи для шику — нет, интеллигент, взбивая грязь вихров, будешь всучивать ей швейную машинку, по стежкам строчащую шелка стихов. Пролетарии приходят к коммунизму низом — низом шахт, серпов и вил,— я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви. Все равно — сослался сам я или послан к маме — слов ржавеет сталь, чернеет баса медь. Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь? Вот лежу, уехавший за воды, ленью еле двигаю моей машины части. Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье. Не хочу, чтоб меня, как цветочек с полян, рвали после служебных тягот. Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан, мне давая задания на год. Я хочу, чтоб над мыслью времен комиссар с приказанием нависал. Я хочу, чтоб сверхставками спеца получало любовищу сердце. Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком. Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и с выделкой стали о работе стихов, от Политбюро, чтобы делал доклады Сталин. «Так, мол, и так… И до самых верхов прошли из рабочих нор мы: в Союзе Республик пониманье стихов выше довоенной нормы…»

Комментарии

Цикл стихотворении под таким заглавием впервые полностью [4] напечатан в кн.: В. Маяковский. «Испания. Океан. Гавана Мексика. Америка», М., ГИЗ, 1926. Вошел в Собр. соч., т. 5.

Расположение стихов в цикле оставлено таким, каким оно было сделано автором в указанных изданиях.

Цикл стихов об Америке создан Маяковским в связи с его шестой по счету и самой длительной (25 мая — 22 ноября 1925 года) поездкой за границу. Лекционные маршруты Маяковского: Москва — Кенигсберг — Берлин — Париж — Сен-Назер — Сантандер — Гавана — Веракрус — Мехико — Ларедо — Нью-Йорк — Рокавей — Нью-Йорк — Пикскилл — Нью-Йорк — Кливленд — Детройт — Чикаго — Нью-Йорк — Филадельфия — Нью-Йорк — Питсбург — Детройт — Чикаго — Филадельфия — Нью-Йорк — Гавр — Париж — Берлин — Рига — Москва, — в 20-е годы, когда правительство США (вплоть до 1933 года) проводило политику непризнания Советского государства, были беспрецедентны в истории советско-американских культурных связей.

4

Первые публикации отдельных стихотворений цикла см. в примечаниях к ним.

«Поездка Маяковского принесла большие творческие результаты (22 стихотворения и книга очерков «Мое открытие Америки»). Вместе с тем она оказала большое воздействие на сознание многих американцев, впервые встретившихся с «полпредом советской поэзии». После личного знакомства читательской аудитории и писательской общественности с Маяковским интерес в США к творчеству советских поэтов и количество переводов их стихов возросли» (см. В. К. Фураев. Советско-американские научные и культурные связи (1924–1933). Журн. «Вопросы истории». М., 1974, № 3, стр. 41–57).