Стихи
Шрифт:
Смысл жизни не в благоденствии, а в развитии души.
Если бы я смогла написать статью о поэзии Пастернака — я бы эту статью так и назвала: «Всесильный бог деталей».
Я счастливее многих Я мертвых не забываю Сердце мое — кладбище без конца и без края. Я не лучше других, не чище Я только богаче Я думаю об умерших Как-то иначе. Для меня они не умерли Не говорю в прошедшем времени Я никого не забыла Не говорю — любила А говорю — люблю.<…> И в этом деле, как и во всем, — доверие Анны Андреевны я воспринимала как большую оказанную мне честь.
Анна Андреевна иногда советовалась со мной по поводу переводов. Мне хотелось, чтоб Анна Андреевна освободилась от излишнего
Не знаю, помогла ли я хоть сколько-нибудь Ахматовой. Думаю, что она сама, совершенно помимо тирад моих, пришла к убеждению, что надо ради главного поступаться второстепенным, не решающим. По моим наблюдениям, Ан. Ан. переводила легче, естественнее, когда текст ей нравился, и напряженно — когда был далек (а приходилось ей переводить не всегда близкое и нравящееся — надо было жить и помогать сыну). <…>
Подумаешь — старость! Не в старости дело. А в том, чтоб душа… не скудела. Как будто иду впереди и маню Куда? Не пугайся. Ко льду и огню.Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!
Горько от мыслей моих невеселых. Гибнет язык наш, и всем — все равно. Время прошедшее в женских глаголах Так отвратительно искажено. Слышу повсюду: «я вз я ла», «я бр а ла», Нет, говорите «взял а » и «брал а ». (От унижения сердце устало!) Нет, не «пер е жила» — «пережил а ». Девы, не жалуйтесь: «Он мне не зв о нит», Жалуйтесь, девы: «Он мне не звон и т!» Русский язык наш отвержен, не понят, Русскими русский язык позабыт! Да не в глаголах одних только дело, Дело-то в том, чтобы сердце болело, Чтоб восставал оскорбленный наш слух Не у одних только русских старух… . . Русский язык, тот «великий, могучий», Побереги его, друг мой, не мучай…. .
Анна Ахматова — умница. «Читая Фета — нельзя определить, при каком императоре написаны эти стихи».
…Есть художники, для которых русский язык и дыхание — воздух — и предмет страсти. Такими были Пастернак и Цветаева. Для Ахматовой русский язык был воздухом, дыханием и никогда не был предметом страсти. Она не знала сладострастия слова. Она иногда делала в языке ошибки. К предполагаемой реформе Виноградова и Реформатского отнеслась совсем равнодушно: они ученые, им лучше знать. Того, что Виноградов академик, уже было достаточно. Ученые чины и звания ее парализовали. Слава Богу, она ценила речь Бориса Леонидовича, восхищалась и Ардовым, его действительно отличным московским говорком.
Вы горя пожелали мне, А счастье на меня обвалом, Невероятным, небывалым, Не грезившимся и во сне. Вы горя пожелали мне, Чтобы душа моя очнулась, Чтоб снова к жизни я вернулась, Не стыла в мертвой тишине. И продолжалось так полгода. И эта явь была как сон. И голос тот, что телефон Донес мне, был он как свобода Для смертника. Он мне вернул Так просто и непостижимо Театра восхищенный гул. Тебя — и в гриме, и без грима, И вдохновение твое, И то, что был ты гениален, И то, что бред и забытье, Вся жизнь моя среди развалин Минувшего. Твой голос был По-прежнему широк и молод И многозвучных полон сил, Не поврежден и не расколот. Что скрыто от меня самой, В чем я себе не признавалась, Вдруг ожило и вдруг сказалось Сознаньем истины прямой. О как я счастлива была…3 сентября 1933 г. я впервые увидела ее, познакомилась с нею. Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи ее знала смутно. К знаменитостям — тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое. Не я пришла — мне пришлось. «Ведомая» — написал обо мне Н. Н. Пунин. Это правда. Пришла как младший к старшему.
Статья Адамовича о преддуэльных днях Пушкина («Вопросы литературы», № 11). Очень уж предположительно. Главное уже было известно Щеголеву. А слово (ни в каком случае не драться на дуэли и поставить царя в известность, если будут еще осложнения с Д<антесом>-Г<еккерном>) м<ожет> б<ыть> было дано. Во всяком случае, это не та глупость, какую писал Л. П. Гроссман. Но все-таки зыбко. Никаких свидетельств нет. Что встреча была без Бенкендорфа — скорее, верно. Но П<ушкин> знал цену нравст<венным> качествам царя — собственноглазно читавшего его письмо к жене. М<ожет> б<ыть> он сам просил Б. присутствовать при встрече, под к<аким>-н<ибудь> благовидным предлогом.
Но — скорее, Адамович прав.
Сердце ломит, читая все это.
Дорогой Давид!
Я потрясена Вашей книгой и благодарю за нее бесконечно. Когда читала в первый раз — одно только слово было на уме: волшебство. А когда перечитываешь — книга впечатляет еще сильнее. И думаешь о том — откуда это волшебство берется? И видится самое главное — Ваша душа, Ваша бесстрашная мысль, мудрое и щедрое Ваше сердце. Это просторная ширококрылая книга. И Вы все набираете и набираете высоту, Давид! Я счастлива, что до этой книги дожила.
Грустно очень, что наши великие, о которых Вы пишете «смежили очи гении», не прочтут этой книги, при них Ваше слово прозвучало бы громче, сильнее, нежели без них, — было бы кому как следует услышать и понять и порадоваться за русскую поэзию.
А я совсем перестала писать, Давид. Для человечества от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные и нет призвания. Ну, об этом не стоит.
…Внешнюю канву моей жизни Вы знаете. Очень понятно мне Ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это уже все равно что 15-й. Вы про эти ветры написали очень сильно и очень точно. А я очень тоскую по тем, низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь.
…Меня, помимо всего другого, поразило Ваше стихотворение «Мне снился сон жестокий…», оно как вдох и выдох — две первые строфы. Все нечетные строки — повышение голоса, все четные — понижение. Четные звучат глуше и глубже. В чем здесь тайна — не понимаю. В третьей строфе смена регистров исчезает, меняется интонация. А в строках — «Холодно. Вольно. Бесстрашно, Ветрено. Холодно. Вольно», — пожалуй, больше всего сказалась душа Вашей книги. <…> [21]
21
Из черновика письма Давиду Самойлову. Речь в нем идет о книге «Весть». М., 1978. (Примеч. сост.)
В палате почти темно. Ночь. Свет только из приоткрытой в коридор двери. Читать нельзя. Писать почти невозможно. Не вижу — что пишу. Так многое хочется. Ну, об Ан<не> Ан<дреевне> уже много и хорошо написано (и опубликованного и не опубликованного). Пишут и ерунду — люди, не знавшие Ан. Ан., не любившие ее. Два-три раза случайно видевшие ее, сказавшие ей «Здравствуйте» и «До свидания». Ну, уж это «факт их биографии» — сказала бы Ан. Ан. <…> О том драгоценном, что опубликовано, — мы знаем дневники Лиды [22] ; воспоминания Лукницкого. <…> Ника — о стихах во сне. «Царственное слово» — Толино [23] . Книга Жирмунского. Восп<оминания> Виленкина — не интересно, но все же 20-е годы. Записи Любы Большинцовой. Публикации Ахм<атовой> — проза. — Эм. Герштейн, где в примечаниях много об Ан. Ан.
22
Л. К. Чуковской. (Примеч. сост.)
23
А. Г. Наймана. (Примеч. сост.)