Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

* * *

Я Вас любил. Люблю. И буду впредь. Не дай Вам бог любимой быть другими! Не дай боже! – как угрожает дед испуганным салагам. Жаль, что с ними у Вас немного общего – пугать Вас бесполезно, а сердить опасно. Мне остается терпеливо ждать, когда ж Вам наконец-то станет ясно, что я люблю Вас так, мой юный друг, как сорок тысяч Гамлетов, как сотни Отелл (или Отеллов?), внидя вдруг в Господний свет и морок преисподней. И разуму, и вкусу вопреки, наперекор Умберто Эко снова я к Вам пишу нелепые стихи — все про любовь, а «о пизде ни слова» — как

говорил все тот же злобный дед назад лет двадцать пять в казарме нашей. Я был уже законченный поэт, а Вы, Наташа… и подумать страшно. Все безнадежно. И, наверно, зря я клялся никому не дать коснуться Вас даже пальцем, уж не говоря о чем-нибудь похлеще… До поллюций дойдя уже, до отроческих снов, до ярости бессильной, до упора, я изумлен – действительно, любовь! Чего ж ты медлила? Куда ж так мчишься скоро?

* * *

Не унывай, Наташенька, не стоит! Давай-ка лучше ляжем на кровать! Занятье тоже, в сущности, пустое, дурацкое – но лишь на первый взгляд! На самом деле смысл в нем есть, дружочек! Да, может быть, все смыслы только в нем! Не хочешь?! Вот те раз! Чего ж ты хочешь? — Но все равно – мы все равно вдвоем! Что мы умрем – не может быть и речи! Пожалуйста, Наташка, не грусти! Откупори чего-нибудь покрепче и эту книжку на ночь перечти.

* * *

Есть тонкие, властительные связи между тобой, Наташ, и остальным. Не то чтоб стало меньше безобразий, — их вес удельный стал совсем иным. И зеркало, которое внушало мне отвращенье легкое досель, манящей тайной светится теперь — вот эту рожу Таша целовала!

* * *

Близко к сердцу прими меня, Таша, ближе, чем бюстгальтер, пальцам моим знакомый, в благодатную тьму меж грудей девичьих. И еще поближе. Как нелепо это у нас сложилось — ты Фаон, я Сафо. Умора просто. Но и вправду блаженством богам я равен, когда я с тобою. Но завистливы боги, жадны, как прежде. Лишь Морфей, обижаемый мной столь часто, помогает покамест мне – еженощны наши встречи, Таша!

* * *

Ax, Наталья, idol mio, истукан и идол!.. Горько плачет супер-эго, голосит либидо! Говорит мое либидо твоему либидо: «До каких же пор, скажите, мне терпеть обиды?» А в ответ: «И не просите, вы, простите, быдло! Сублимируйтесь-ка лучше выше крыши, выше тучи, обратитесь в стих певучий, вот и будем квиты!» Хрен вам, а не стих за это! Больше ни куплета! Не нужны мне выси ваши без моей Наташи!

* * *

Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь, что ты в тоске, в отчаянье, в слезах, что образ мой, тобой в ночи владея, сжимает грудь и разжигает пах. Надежды праздные. А как бы мне хотелось, чтобы и вправду поменялись мы, чтоб это ты, томясь душой и телом, строчила письма средь полночной тьмы, чтоб это я, спокойный и польщенный, в часы отдохновенья их читал, дивясь бесстыдству девы воспаленной, подтексты по привычке отмечал.

* * *

Изливая свою душу Вам, моя Наташа, я всегда немного трушу — ведь не благовонья это, не фиал с вином кометы, а скорей параша. Пахнет

потом, перегаром, «Беломорканалом», злобой разночинской старой и набитой харей, пивом пополам с портвейном, хлоркой да «Перцовкой». Если буду откровенен, будет Вам неловко! Станет Вам противно, Таша, станет очевидно, до чего ж я незавидный, до чего ж неаппетитно заварил я кашу! Вы Джейн Остин героиня, я – Лескова, что ли? Помяловского – не боле! И, конечно, в Вашей воле, нежная моя врагиня, отменить меня.

* * *

Ладно уж, мой юный друг, мне сердиться недосуг, столько есть на свете интересных всяких штук! Взять хоть уток этих! Взять хоть волны, облака, взять хоть Вас – наверняка можно жизнь угробить, можно провести века, чтоб узнать подробно Ваши стати, норов Ваш, признаков первичных раж, красоту вторичных. Но и кроме Вас, Наташ, столько есть в наличье нерассмотренных вещей, непрочитанных идей, смыслов безымянных, что сердиться – ей-же-ей — как-то даже странно! Есть, конечно, боль и страх, злая похоть, смертный прах — в общем, хулиганство. Непрочны – увы и ax — время и пространство. Но ведь не о том письмо! Это скучное дерьмо недостойно гнева! Каркнул ворон: «Nevermore!» Хренушки – forever!

* * *

Фотографии Ваши – увы – нечетки, лишь улыбка да челка на этой фотке, на другой и вообще только тень ключицы, головы склоненье. Вот… и… и… получились лучше, и, Сафе вторя, я к богам их причислить готов. Счастливцы! На одно мгновенье вместо них бы мне оказаться рядом и глядеть на Вас ошалелым взглядом, вместо них наяву слышать смех Ваш славный, замерев от счастья. Вам же с ними, гадами, интересней!.. Самому мне уж тошно от этой песни: «Дай да дай!» – ну а Вам, мой свет, и подавно… Ну так дай – и баста!!

* * *

Ошеломлен и опешен, словно хвастливый Фарлаф, жалок, взбешен и потешен — в точности пушкинский граф. Глупой Каштанкой рванулся, голос заслышав родной. Видимо, я обманулся, мне не добраться домой! С этой тоской безответной, как Тогенбург я точь-в-точь. Как титулярный советник, пить собираюсь всю ночь.

* * *

Потоскуй же хоть чуть-чуть, поскучай же хоть немного, Христа ради, ради Бога, хоть чуть-чуть моею будь! Ради красного словца, красного, как бинт, Наташа! Ну пускай не до конца — будь моею, стань же нашей! Хоть на чуточку побудь, на мизинчик, ноготочек!.. За двусмысленность, дружочек, не сердись, не обессудь.

МАРГИНАЛИИ

С Афродитою Ураньей не был я знаком заране. Я всегда служил открыто Афродите общепита. Но тебе благодаря днесь ее оставил я. Познакомлен я тобою с Афродитой гробовою.