Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

* * *

С тобою, как с бессмертными стихами, — ни выпить, ни поцеловать! Ни дать ни взять… Смотри ж, земля под нами плодоносить готовится опять! Смотри же – меж недвижными звезд'ами мерцающий стремится огонек с авиапочтой, может, со словами моими о тебе. И видит Бог, как мы с тобой, Им созданные, чтобы в обнимку спать в ночи блаженной сей, ворочаемся и томимся оба в постели жаркой, каждый во своей. Смотри же, как красиво в этом мире, как до сих пор еще красиво в нем! Не оставляй меня! На сем прощальном пире предписано нам возлежать вдвоем! Смотри, любимая, – пока еще, как древле, средь мировой позорной чепухи висят созвездья, высятся деревья и смертные, как человек, стихи!

ВЗГЛЯД ИЗ 1975 ГОДА

Что ж ты, дяденька, Бога гневишь? Сам под небом Торквато лежишь, грудь

седую и вялое брюшко греешь на итальянской опушке, куришь вкусный голландский табак, ночью ходишь в заморский кабак и, совсем как в ремарковой книжке, цедишь граппу, и бренди, и виски и с печальной улыбкой глядишь, как блондиночка тянет гашиш, нос воротишь от тоника с джином, настоящие штатские джинсы носишь. Господи Боже ты мой, не какой-нибудь «Милтонс» дрянной! Взять тебя, старикашку и врушку, обрядить бы в кирзу и хэбушку, сверху противогаз с ОЗК да на плац пошугать бы слегка, чтоб свободу любить научился и со скорбью своей не носился! Отчего это ты так устал? Вон ведь книжек-то сколько издал! И что вовсе уж мне непонятно, ненормально и невероятно, но ведь женщины любят тебя!! Что «не все»? Ну ты, дядя, свинья!

ЮБИЛЕЙ ЛИРИЧЕСКОГО ГЕРОЯ

* * *

Еще как патриарх не древен я, но все же в час утренний глядеть на собственную рожу день ото дня тоскливей и тошней. И хоть еще осталось много дней, в два раза больше позади осталось. И что же? Где она, блаженная усталость, и умудренность где? Где-где – в узде, которой взнуздан я мирскими суетами — тщеславьем, леностью, а паче словесами хитросплетенными, игрою роковой фонем бессмысленных с нагрузкой смысловой, и возбешеньем блудным (друг-хохол такую дефиницию нашел для страсти нежной, коей мучим я). Все жду чего-то. Не старей меня был твой певец пиров и финских скал, когда в отчайньи сумрачном писал про лысины бессилия. А я, плешивей становясь день ото дня, не знаю угомону. Сорок пять. Пора, мой друг. Но хочется опять. Шкодлив, как кошка, и труслив, как заяц, все поджидаю дедушку Мазая. А воды прибывают, и шумят, и намочить мне лапки норовят. И вот февраль. Достать чернил и паркер, подаренный тобой, заправив, выпив чарку — другую италийского вина, писать себе с утра и до темна, себе писать с темна и до утра: «Пора, мой друг, действительно пора. Успехов в личной жизни, милый мой. Ну, будь здоров, лирический герой! Геройствуй помаленечку, дружок, и с Божьей помощью мы свой отбудем срок».

* * *

С новым годом! С новым счастьем! Занесенный злым ненастьем, ошалев в степи мирской, разлучаюсь я с тобой! Разлучаюсь я тобою, с первозданною мечтою. А ведь та мечта была мне, как ворону крыла. А ведь та мечта томила душу мне нездешней силой. А потом к тебе свелась и почти уже сбылась. Да не тут-то, видно, было! Мне терпенья не хватило. Было, было – да не тут! Бьют часы. Всему капут. Так над Ледой безучастной каркнул ворон – с новым счастьем! Каркнул ворон – пожалей, приюти и обогрей. Этой песнью лебединой не прельстился слух невинный. Тяжек старческий полет. Здравствуй, полночь, Новый год! Черный голос. Белый волос. Ждет серпа набрякший колос.

* * *

На слабо меня взяв, как салагу, наконец отыгравшись за все, жизнь отходит с улыбочкой наглой. Ладно-ладно, посмотрим еще! Мы посмотрим еще, поглазеем! Как сокол я – не дать и не взять. Подавись ты всем, что я имею! Благодарность попробуй отнять!

* * *

Не ершись, не петушись, не собачься с веком, волком не смотри на жизнь, будь ты человеком! Что набычился опять? Не брыкайся, кляча! А иначе не видать нежностей телячьих!

* * *

То смерть наступает мгновенно, то в контрнаступление жизнь пускается столь дерзновенно, что снова противник бежит. И гибель уходит в подполье, и строит там козни свои, в доверье втирается подло под видом, к примеру, любви. Смотрю я большими глазами, чтоб что-нибудь предусмотреть. Но жизнь наступает внезапно. И вновь продолжается смерть.

* * *

Не хочу умирать – и не буду! Накось выкусь! Нашло дурака! А пошло бы ты на хрен отсюда, ты

мне, падло, давно не указ. Кроме шуток – не буду и точка! Ишь какое – само помирай! На тебя ли Наташку и дочку я оставлю, вселенская мразь? И не надо пугать меня, хватит! Голым задом ежа не спугнешь. Что-то стало ты, чмо, глуповато. Все скучней твоя ветхая ложь. Только этого мне не хватало — умереть ни с того ни с сего! Эй, ничтожество, где твое жало? Знать, напало ты не на того. Князь ли мира сего ты, Отец ли всякой лжи – а по мне, ты говно! И надежнее всех дезинфекций галилейское это вино, что текло по усам, не попало в искривленный ухмылкою рот. Но и этого хватит, пожалуй. Не умру. И никто не умрет.

* * *

Если баба в сорок пять ягодка опять, то, наверно, мужичок снова дурачок. Дурачина, простофиля, попросту балда. Ну и не беда!

* * *

Российские поэты разделились на две неравных группы — большинство убежденно, что рифма «обуян» и «Франсуа» ошибочна, что надо ее подправить – «Жан» иль «Антуан»… Иван. Болван. Стакан. И хулиган.

ЦИНИЧЕСКОЕ

Пушкину – двести. Набокову – сто. Бродскому – за шестьдесят. И Айзенбергу уже пятьдесят. Я намекаю на что? Я намекаю насчет того, что сравнительно я молоденек, ладно уж, если не девок, так денег мне бы побольше еще!

* * *

Большое спасибо, Создатель, что вплоть до последнего дня и праздным, и дураковатым еще сохраняешь меня, что средь сериозных и пышных, и важных, и тяжких, как грех, еще, никудышный и лишний, не в силах я сдерживать смех, что ты позволяешь мне шляться, прогуливать и привирать, играться, и с толку сбиваться, а может быть, даже сбивать, за то, что любили, жалели меня ни за что ни про что, пускали в дома и постели, сажали за праздничный стол! Отдельное также спасибо за ту, что не любит еще, но так уж светла и красива, что мне без того хорошо. За легкую, легкую лиру, за легкость мою на подъем, и что не с прогорклого жиру бешусь я на пире Твоем! Спасибо за мозг и за фаллос, за ухо, и горло, и нос, за то, что так много досталось, и как-то само утряслось, что не по грехам моим судишь, а по милосердью Твому, и вновь беспроцентную ссуду вручаешь незнамо кому, что смотришь сквозь пальцы на это, что Ты не зануда и жмот, и не призываешь к ответу за каждый насущный ломоть! Что свет загорается утром и светит в течение дня, и что, как Макаренко, мудро доверьем ты учишь меня, что праздность мою наполняешь своим драгоценным вином и щедрой рукой подливаешь, скрывая скудельное дно. Коль все мое дело – потеха, не грех побездельничать час! За то, что всегда мне до смеха до слез из распахнутых глаз! Что бисер мечу торовато, что резвая Муза сия, прости уж, Господь, глуповата, ленива, смешлива, как я! Пускай уж филолог Наташка пеняет на то, что пусты и так легковесны бумажки с моими словами, но Ты, но Ты-то ведь знаешь, конечно, ты ведаешь, что я творю. За всю мою нищую нежность покорнейше благодарю! За бережность и за небрежность, за вежливость с тварью Твоей, удачливость и безуспешность непыльных трудов и ночей! Спасибо. И Ты уж прости мне, что толком не верую я, что тостом дурацким, не гимном опять славословлю Тебя! Так выпьем по первой за астры, нальем по второй – за исход, по третьей наполним, и баста, ведь троицу любит Господь! Так выпьем за нашу победу, как в фильме советский шпион, за то, чтобы все я разведал и вовремя смылся, как он.

Конец

шалтай-болтай

(свободные стихи)

2002

«You are old, Father Willi am," the young man said, "And your hair has become very white; And yet you incessantly stand on your head — Do you think, at your age, it is right?" «In my youth,» Father William replied to his son, "I feared it might injure the brain; But, now that I'm perfectly sure I have none, Why, I do it again and again». Lewis Carroll