Стихи
Шрифт:
Он по ночам смотрел на потолок И удивлялся, ничего не слыша: Где "юнкерсы", где неба черный клок И звезды сквозь разодранную крышу?
На третий месяц здесь, на чердаке, Его нашел старик, прибывший с юга; Старик был в штатском платье, в котелке, Они едва смогли узнать друг друга.
Старик спешил. Он выложил на стол Приказ и деньги - это означало, Что первый час отчаянья прошел, Пора домой, чтоб все начать сначала,
Но он не может. "Слышишь, не могу!"Он показал на раненую ногу. Старик молчал. "Ей-богу, я не лгу, Я должен отдохнуть еще немного".
Старик
Три лавровых листка. Кто он такой, Чтоб забывать на родину дорогу? Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой, Губами осторожно трогал.
Как он посмел забыть? Три лавровых листка. Что может быть прочней и проще? Не все еще потеряно, пока Там не завяли лавровые рощи.
Он в полночь выехал. Как родина близка, Как долго пароход идет в тумане... Когда он был убит, три лавровых листка Среди бумаг нашли в его кармане. 1939 Константин Симонов. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
СТАРИК
Памяти Амундсена
Весь дом пенькой проконопачен прочно, Как корабельное сухое дно, И в кабинете - круглое нарочно На океан прорублено окно.
Тут все кругом привычное, морское, Такое, чтобы, вставши на причал, Свой переход к свирепому покою Хозяин дома реже замечал.
Он стар. Под старость странствия опасны, Король ему назначил пенсион, И с королем на этот раз согласны Его шофер, кухарка, почтальон.
Следят, чтоб ночью угли не потухли, И сплетничают разным докторам, И по утрам подогревают туфли, И пива не дают по вечерам.
Все подвиги его давно известны, К бессмертной славе он приговорен, И ни одной душе не интересно, Что этой славой недоволен он.
Она не стоит одного ночлега Под спальным шерстью пахнущим мешком, Одной щепотки тающего снега, Одной затяжки крепким табаком.
Ночь напролет камин ревет в столовой, И, кочергой помешивая в нем, Хозяин, как орел белоголовый, Нахохлившись, сидит перед огнем.
По радио всю ночь бюро погоды Пре 1000 дупреждает, что кругом шторма,Пускай в портах швартуют пароходы И запирают накрепко дома.
В разрядах молний слышимость все глуше, И вдруг из тыщеверстной темноты Предсмертный крик: "Спасите наши души!" И градусы примерной широты.
В шкафу висят забытые одежды Комбинезоны, спальные мешки... Он никогда бы не подумал прежде, Что могут так заржаветь все крючки...
Как трудно их застегивать с отвычки! Дождь бьет по стеклам мокрою листвой. В резиновый карман - табак и спички, Револьвер - в задний, компас - в боковой.
Уже с огнем забегали по дому, Но, заревев и прыгнув из ворот, Машина по пути к аэродрому Давно ушла за первый поворот.
В лесу дубы под молнией, как свечи, Над головой сгибаются, треща, И дождь, ломаясь на лету о плечи, Стекает в черный капюшон плаща.
Под осень, накануне ледостава, Рыбачий бот, уйдя на промысла, Найдет кусок его бессмертной славы Обломок обгоревшего крыла. 1939 Константин Симонов. Всемирная библиотека
МАЛЬЧИК Когда твоя тяжелая машина Пошла к земле, ломаясь и гремя, И черный столб взбешенного бензина Поднялся над кабиною стоймя, Сжимая руль в огне последней вспышки, Разбитый и притиснутый к земле, Конечно, ты не думал о мальчишке, Который жил в Клину или Орле: Как ты, не знавший головокруженья, Как ты, он был упрям, драчлив и смел, И самое прямое отношенье К тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердо Лез в небеса, упрямо сжав штурвал, И все тобой не взятые рекорды Он дерзкою рукой завоевал. Когда его тяжелая машина Перед посадкой встала на дыбы И, как жестянка, сплющилась кабина, Задев за телеграфные столбы, Сжимая руль в огне последней вспышки, Придавленный к обугленной траве, Он тоже не подумал о мальчишке, Который рос в Чите или в Москве...
Когда уже известно, что в газетах Назавтра будет черная кайма, Мне хочется, поднявшись до рассвета, Врываться в незнакомые дома, Искать ту неизвестную квартиру, Где спит, уже витая в облаках, Мальчишка - рыжий маленький задира, Весь в ссадинах, веснушках, синяках. Константин Симонов. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
ПОРУЧИК Уж сотый день врезаются гранаты В Малахов окровавленный курган, И рыжие британские солдаты Идут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на-Камчатке Погружена в привычный мирный сон. Хромой поручик, натянув перчатки, С утра обходит местный гарнизон.
Седой солдат, откозыряв неловко, Трет рукавом ленивые глаза, И возле пушек бродит на веревке Худая гарнизонная коза.
Ни писем, ни вестей. Как ни проси их, Они забыли там, за семь морей, Что здесь, на самом кончике России, Живет поручик с ротой егерей...
Поручик, долго щурясь против света, Смотрел на юг, на море, где вдали Неужто нынче будет эстафета?Маячили в тумане корабли.
Он взял трубу. По зыби, то зеленой, То белой от волнения, сюда, Построившись кильватерной колонной, Шли к берегу британские суда.
Зачем пришли они из Альбиона? Что нужно им? Донесся дальний гром, И волны у подножья бастиона Вскипели, обожженные ядром.
Полдня они палили наудачу, Грозя весь город обратить в костер. Держа в кармане требованье сдачи, На бастион взошел парламентер.
Поручик, в хромоте своей увидя Опасность для достоинства страны, Надменно принимал британца, сидя На лавочке у крепостной стены.
Что защищать? Заржавленные пушки, Две улицы то в лужах, то в пыли, Косые гарнизонные избушки, Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое, Что жаль отдать британцу с корабля? Он горсточку земли растер рукою: Забытая, а все-таки земля.
Дырявые, обветренные флаги Над крышами шумят среди ветвей... "Нет, я не подпишу твоей бумаги, Так и скажи Виктории своей!" . . . . . . . . . . . . . . . . Уже давно британцев оттеснили, На крышах залатали все листы, Уже давно всех мертвых схоронили, Поставили сосновые кресты,