Стиходворения
Шрифт:
Ступени стонут, проползая вниз,
плечу от лямки адски горячо,
но, перья просыпая за собой,
с напарником тягаешь этот текст.
И падает на ногу строгий смысл,
и рифмы оглушительно трещат,
потом у поворота на восьмой
перилами карябаешь строфу.
Настойчиво названиваешь в дверь –
хозяйка в псевдонорковом манто
(литошного надмирья старожил)
почила…
…не
* * *
Утром мама взорвёт небеса,
а затем подожжёт и подушку.
Как об этом, скажи, не писать,
если их мчс не потушит?
И в столичных духовках метро,
злопыхателям местным на радость,
на глубинах пропащих – и то –
увеличится вверенный градус.
Как на это, скажи, мне смолчать
и умерить дозорный хрусталик,
если есть и слеза, и свеча,
если мамины руки устали?
И тряпичное бьётся окно
о бегущие тучи дюраля…
Разве выдержит небо его,
где стекло ещё не протирали?
ТАМ
Там ещё пишут…
Это когда
водят палочкой по бумаге.
Ищут пищу,
ра-бо-та-ют –
странный обряд ушедшей магии…
Там ещё солнце – железный диск –
лязгает по небосводу,
и неуёмный рассвет-садист
в тёмные окна воткнут..
Там ещё жив благодатный звук,
но не посредством речи,
просто ружьё, сжевав кирзу,
сердце дробинкой лечит.
Там ещё можно куда упасть…
В перистых тех хоромах –
время спрессовано в лучший пласт,
в котором слова хоронят.
* * *
Там меня пишут вензелем до вершин.
Там обо мне явно слагают вирши,
как я тринадцатый подвиг не совершил:
взял – из игры и вышел.
А было что вспомнить: лев под рукой немел,
гидра кончалась при головообмене…
Вепрь и лань, бык, что всегда имел
критские бабки не в моей ойкумене.
Страсть как смешно видеть сады Гесперид:
в яблоках кони двигают взмыленный перед…
Ворон, бывало, взгляд свой в тебя вперит,
словно в печёнку вонзает медные перья.
И проезжаешь Дербышки, как царство теней,
кладбищ в округе – что фиников в Палестине:
это как слепленный плач на еврейской стене,
что вместе с мамой моей в катафалке остынет.
* * *
Там, в голове, зреет яйцо ума:
птенчик
Полной когда станет твоя сума –
вместе со смертью мудрость раздавит череп.
И вознесёшься, и упадёшь опять,
в общем-то, спя, если на самом деле,
крылья свои о небо опять дробя,
кровью и телом завтракая недели…
Пережуёшь, переживёшь глагол,
на ночь вином не позабыв причаститься,
и улетишь в зарево, где щегол
лузгает звёзды, сплёвывая зарницу.
АКРОСТИХ
Говори на пурпурном наречье,
Абы молча не сиять в пролёт.
Легче льна, бегонии далече
Изумруд небесных глаз пройдёт.
Наплетя с три короба, вериги
Абажур лубочный оплетут –
Быть бы мне коперником великим
У русоволосых амплитуд,
Луч ловить провидцем окаянным
Аккурат длиннотой медных строф,
Трепетно в пространственные ямбы
О(I) Rh(-)
Выпуская медленную кровь.
А(II) Rh(+)
АМЕНХОТЕП ИВАНОВИЧ
За артефактом Мемнона на питерском листе
Аменхотеп Иванович загадочно блестел.
Молчанием взбешённого, но мудрого леща
он расползался буквами, по клеточкам треща.
Он волновался волнами наждачными Невы,
сопел, жестикулировал и разве что не выл.
И грудью синь взрезая, как сердцем на ухаб,
багровыми подтёками рассвета набухал.
А в это время в сладости омытых кровью фикс
всё клянчил взгляды каверзно озябший утром сфинкс.
ЗОДИАК
Как будто бы рождённый в Бутово,
с ватагой местных забияк,
свинчаткой бил и день опутывал
неумолимый зодиак.
Ломая крышам переносицы,
как сумасшедший городской,
он февралём отчаянно носится,
убийства выдав гороскоп.
И лезвие стремится месяца
исследовать года орбит –
астролог ли так с жиру бесится,
что просыпаешься обрит
и ждёшь суда его сурового,
дичась хромированных скоб,
когда, пространство изуродовав,
тебя увидит телескоп.
ЕГИПЕТ
Фараон наш страшно горд –
он офонарел.
Третий месяц каждый год
бесится Хефрен.
Пропечёт воловий бок