Стихотворения (1924)

Маяковский Владимир Владимирович

ЯЛТА — «СЕВАСТОПОЛЬ»

Пустяшный факт — а вот пожалте! И месяцы даже его не истопали. С вечера в Ялте ждал «Севастополя». Я пиво пил, изучал расписание, охаживал мол, залив огибающий, углублялся в круги для спасания погибающих. Всю ночь прождали. Солнце взвалив, крымское утро разинулось в зное. И вот «Севастополь» вылез в залив, спокойный, как заливное. Он шел, как собака к дичи подходит; вползал, как ревматик вползает на койку. Как будто издевается пароходик, на нас из залива делая стойку. Пока прикрутили канатом бока, машина маслом плевалась мило. Потом лебедкой спускали быка — ревел, возможно его прищемило. Сошел капитан. Продувная бестия! Смотрел на всё невинней овцы. Я тыкал мандат, прикрывая «Известия» и упирая на то, что «ВЦИК». Его не проведешь на мандате — бывали всякие за несколько лет! — Идите направо, червонец дайте, а вам из кассы дадут билет.— У самого лег у котла на наре. Варили когда-нибудь вас

в самоваре? А если нет, то с подобным неучем нам и разговаривать не о чем. Покойнице бабушке б ехать в Батум — она — так да — недурно поспала бы. В поту бегу на ветер палубы. Валялась без всяких классов, горою мяса, костей и жира, разваренная масса пассажиров. А между ними две, в моционе, оживленнейшие дамочки. Образец — дореволюционный! Ямки и щечки, щечки и ямочки. Спросил капитана: — Скажите, как звать их? Вот эти вот две моркови? — — Левкович, которая порозоватей, а беленькая — Беркович. Одна говорила: — Ну и насели! И чистая публика не выделена! Когда на «Дофине» сидела в Марселе — французы сплошь! Удивительно! — Сидел на борту матрос лохматина, трубе корабельной под рост. Услышал, обдумал, ругнулся матерно и так сказал матрос: — Флотишко белые сперли до тла! Угнали. У нас — ни кляпа! Для нашей галоши дыры котла сам собственноручно клепал. Плывет плоховато — комода вроде. На этих дыни возили раньше нам. Два лета работал я в Райкомводе. В Одессе стоит иностранщина. Не пароходы, а бламанже! У нас в кочегарках от копоти залежь, а там работай хоть в паре манжет — старайся, и то не засалишь. Конечно, помягше для нежных задов, но вот что, мои мамаши: здесь тише, здесь тверже, здесь хуже — зато н-а-ш-е! Эх, только были бы тут рубли — Европа скупая гадина, — уж мы б понастроили б нам корабли — громадина! Чтоб мачта спичкой казалась с воды, а с мачты — море в овчину. Тады катай хоть на даровщину! — Не знаю, сколько это узлов плелись, не быстрей комода. И в Черное море плюнул зло моряк из Райкомвода.

ВЛАДИКАВКАЗ — ТИФЛИС

Только нога ступила в Кавказ, я вспомнил, что я — грузин. Эльбрус, Казбек. И еще — как вас?! На гору горы грузи! Уже на мне никаких рубак. Бродягой,— один архалух. Уже подо мной такой Карабах, что Ройльсу — и то б в похвалу. Было: с ордой, загорел и носат, старее всего старья, я влез, веков девятнадцать назад, вот в этот самый в Дарьял. Лезгинщик и гитарист душой, в многовековом поту, я землю прошел и возделал мушой отсюда по самый Батум. От этих дел не вспомнят ни зги. История — врун даровитый, бубнит лишь, что были царьки да князьки: Ираклии, Нины, Давиды. Стена — и то знакомая что-то. В тахтах вот этой вот башни — я помню: я вел Руставели Шотой с царицей с Тамарою шашни. А после катился, костями хрустя, чтоб в пену Тереку врыться. Да это что! Любовный пустяк! И лучше резвилась царица. А дальше я видел — в пробоину скал вот с этих тропиночек узких на сакли, звеня, опускались войска золотопогонников русских. Лениво от жизни взбираясь ввысь, гитарой душу отверз — «Мхолот шен эртс рац, ром чемтвис Моуция маглидган гмертс…» [5] И утро свободы в кровавой росе сегодня встает поодаль. И вот я мечу, я, мститель Арсен, бомбы 5-го года. Живились в пажах князёвы сынки, а я ежедневно и наново опять вспоминаю все синяки от плеток всех Алихановых. И дальше история наша хмура. Я вижу правящих кучку. Какие-то люди, мутней, чем Кура, французов чмокают в ручку. Двадцать, а может, больше веков волок угнетателей узы я, чтоб только под знаменем большевиков воскресла свободная Грузия. Да, я грузин, но не старенькой нации, забитой в ущелье в это. Я — равный товарищ одной Федерации грядущего мира Советов. Еще омрачается день иной ужасом крови и яри. Мы бродим, мы еще не вино, ведь мы еще только мадчари. Я знаю: глупость — эдемы и рай! Но если пелось про это, должно быть, Грузию, радостный край, подразумевали поэты. Я жду, чтоб аэро в горы взвились, Как женщина, мною лелеема надежда, что в хвост со словом «Тифлис» вобьем фабричные клейма. Грузин я, но не кинто озорной, острящий и пьющий после. Я жду, чтоб гудки взревели зурной, где шли лишь кинто да ослик. Я чту поэтов грузинских дар, но ближе всех песен в мире, мне ближе всех и зурн и гитар лебедок и кранов шаири. Строй во всю трудовую прыть, для стройки не жаль ломаний! Если даже Казбек помешает — срыть! Все равно не видать в тумане.

5

Лишь тебе одной все, что дано мне с высоты богом (грузинск.).

ТАМАРА И ДЕМОН

От этого Терека в поэтах истерика. Я Терек не видел. Большая потерийка. Из омнибуса вразвалку сошел, поплевывал в Терек с берега, совал ему в пену палку. Чего же хорошего? Полный развал! Шумит, как Есенин в участке. Как будто бы Терек сорганизовал, проездом в Боржом, Луначарский. Хочу отвернуть заносчивый нос и чувствую: стыну на грани я, овладевает мною гипноз, воды и пены играние. Вот башня, револьвером небу к виску, разит красотою нетроганой. Поди, подчини ее преду искусств — Петру Семенычу Когану. Стою, и злоба взяла меня, что эту дикость и выступы с такой бездарностью я променял на славу, рецензии,

диспуты. Мне место не в «Красных нивах», а здесь, и не построчно, а даром реветь стараться в голос во весь, срывая струны гитарам. Я знаю мой голос: паршивый тон, но страшен силою ярой. Кто видывал, не усомнится, что я был бы услышан Тамарой. Царица крепится, взвинчена хоть, величественно делает пальчиком. Но я ей сразу: — А мне начхать, царица вы или прачка! Тем более с песен — какой гонорар?! А стирка — в семью копейка. А даром немного дарит гора: лишь воду — поди, попей-ка! — Взъярилась царица, к кинжалу рука. Козой, из берданки ударенной. Но я ей по-своему, вы ж знаете как — под ручку… любезно… — Сударыня! Чего кипятитесь, как паровоз? Мы общей лирики лента. Я знаю давно вас, мне много про вас говаривал некий Лермонтов. Он клялся, что страстью и равных нет… Таким мне мерещился образ твой. Любви я заждался, мне 30 лет. Полюбим друг друга. Попросту. Да так, чтоб скала распостелилась в пух. От черта скраду и от бога я! Ну что тебе Демон? Фантазия! Дух! К тому ж староват — мифология. Не кинь меня в пропасть, будь добра. От этой ли струшу боли я? Мне даже пиджак не жаль ободрать, а грудь и бока — тем более. Отсюда дашь хороший удар — и в Терек замертво треснется. В Москве больнее спускают… куда! ступеньки считаешь — лестница. Я кончил, и дело мое сторона. И пусть, озверев от помарок, про это пишет себе Пастернак, А мы… соглашайся, Тамара! История дальше уже не для книг. Я скромный, и я бастую. Сам Демон слетел, подслушал, и сник, и скрылся, смердя впустую. К нам Лермонтов сходит, презрев времена. Сияет — «Счастливая парочка!» Люблю я гостей. Бутылку вина! Налей гусару, Тамарочка!

«Гулом восстаний, на эхо помноженным…»

ГУЛОМ ВОССТАНИЙ, НА ЭХО ПОМНОЖЕННЫМ, ОБ ЭТОМ ДАДУТ НАСТОЯЩИЙ СТИХ, А Я ЛИШЬ ТО, ЧТО СЕГОДНЯ МОЖНО, СКАЖУ О ДЕЛЕ 26-ти.

I

Нас больше европейцев — на двадцать сто. Землею больше, чем Запад. Но мы — азиатщина, мы — восток. На глотке Европы лапа. В Европе женщины радуют глаз. Мужчины тают в комплиментных сантиментах. У них манишки, у них газ и пушки любых миллиметров и сантиметров. У них — машины. А мы за шаг, с бою у пустынь и у гор взятый, платим жизнью, лихорадками дыша. Что мы?! Мы — азиаты. И их рабов, чтоб не смели мычать, пером обложил закон многолистый. У них под законом и подпись и печать. Они — умные, они — империалисты. Под их заботой одет и пьян закон: «закуй и спаивай!»; они культурные, у них аэропланы, и газ, и пули сипаевы.

II

Буржуй шоферу фыркнет: «Вези!» Кровь бакинских рабочих — бензин. Приехал. Ковер — павлин рассиянный — ему соткали рабы-персиане. Буржуй садится к столу из пальмы — ему в Багдадах срубили и дали мы. Ему кофейку вскипятили: «Выпейте, для вас на плантациях гибли в Египте!» Ему молоко — такого не видано — во-всю отощавшая Индия выдоена. Попил; и лакей преподносит, юрок, сигары из содранной кожи турок. Он сыт. Он всех, от индуса до грузина, вогнал в пресмыкающиеся твари, чтоб сияли витрины колониальных магазинов, громоздя товар на товаре.

III

Гроза разрасталась со дня на день. Окна дворцов сыпались, дребезжа. И первым с Востока на октябрьской баррикаде встал Азербайджан. Их знамя с нами — рядом борются. Барабаном борьбы пронесло волю веками забитых горцев, волю низов нефтяных промыслов. Сила мильонов восстанием била — но тех, кто умел весть, борьбой закаленных, этих было — 26. В кавказских горах, по закавказским степям несущие трудовую ношу — кому из вас не знаком Степан? Кто не знал Алешу? Голос их — голос рабочего низа. Слова — миллионов слова. Их вызов — классу буржуев вызов, мысль — пролетариата голова. Буржуазия в осаде нищих. Маузер революции у ее виска. Впервые ее распухшую пятернищу так зажала рабочая рука.

IV

Машина капитала. Заработало колесо. Забыв и обед и жен, Тиг Джонсу депеши слал Моллесон, Моллесону писал Тиг Джонс. Как все их дела, и это вот до точки с бандитов сколото. Буржуи сейчас же двинули в ход предательство, подкуп и золото. Их всех заманили в тюремный загон какой-то квитанцией ложненькой. Их вывели ночью. Загнали в вагон. И всем объявили: — заложники! — Стали на 207-й версте, на насыпь с площадок скинув. И сотен винтовок огонь засвистел — стреляли в затылок и в спину. — Рука, размахнись, раззудись, душа Гуляй, правосудие наше! Хрипевших били, прикладом глуша. И головы к черту с-под шашек! Засыпав чуть приличия для, шакалам не рыться чтоб слишком, — вернулись в вагон и дрались, деля с убитых в крови барахлишко.

V

Буржуи, воздайте помогшим вам! (Шакал помог покончить.) На шею шакалу — орден Льва! В 4 плеча погончик! Трубку пасти каждой в оскал! Кокарду над мордою выставь! Чем не майоры? Чем не войска для империалистов?!

VI

Плач семейный — не смочит платочки. Плач ли сжатому в боль кулаку?! Это — траур не маленькой точки в карте, выбившей буквы — «Баку». Не прощающим взором Ганди — по-иному, индусы, гляньте! Пусть сегодня сердце корейца жаром новой мести греется. Тряпку с драконом сними и скатай, знамя восстания взвивший Китай! Горе, ливнем пуль пройди по праву по Сахарам, никогда не видевшим дождей. Весь трудящийся Восток, сегодня — в траур! Ты сегодня чтишь своих вождей.